Религия Библии. Христианство

Никейский Собор 325 года дал великое объяснение. Христиане спасались, шли на мученичество, умирали без этих богословских выкладок. Но когда возникли реаль­ные соблазны, понадобилось это объяснить. Отсюда по­явилось христианское богословие, которое, может быть, не очень просто, но объясняет эти вещи. Первый пери­од — это споры о Троице. Их так и называют — «трини- тарные споры»[82].

Троичность и «пучина Божества»

Раскрытие в текстах Нового Завета троичных отношений в Боге (как мы только что выяснили, необходимых для пони­мания христианами обожения человека) привело к столк­новению нового учения с самым глубоким религиозно-фи­лософским течением греко-римского мира — с учением

Платона и неоплатоников. Еще до того, как тринитарные формулы получили четкие богословские определения на Первом (325 год) и Втором (381 год) Вселенских Соборах, платоники указывали образованным христианам на невоз­можность разговора о сущности Бога. Бог познаваем в сво­их проявлениях, нисхождениях, но неприступен в Своей Сути. Христиане же настаивали, опровергая, в частности, Савеллия, что Ипостаси Святой Троицы и Их отношения — это именно внутрибожественные отношения вечных Лиц единой Божественной Природы[83].

Может быть, самым ранним свидетельством такого спора является беседа на берегу моря мученика Юстина Философа с неким Старцем, о котором Юстин в Эфесе рассказал увлеченному эллинской философией молодо­му иудею Трифону. Этот диалог с Трифоном имел ме­сто в 140-е годы. За немалое время до этого Юстин сам искал смысл жизни и возможность Богообщения в раз­личных философских системах. «Учение Платона о бес­телесном», преподанное «одним из знаменитых плато­ников, человеком разумным», «сильно восхищало меня, и теория идей придавала крылья моей мысли. В скором времени, казалось, я сделался мудрецом и в своем без­рассудстве надеялся скоро созерцать Самого Бога, ибо такова цель Платоновой философии»[84].

Из начала II века звучат полные внимания и трепе­та слова, знаменующие жажду богообщения. Старец, сам принадлежавший, видимо, к поколению учеников апосто­лов Иисуса, по всем правилам античного философского диалога спрашивает молодого Юстина: «Есть ли в нашем уме сила такой природы и объема, чтобы могла пости­гать то, что не было сообщено ему посредством чувств? Или ум человека увидит ли когда Бога, если не будет он наставлен Святым Духом?» Юстин отвечает: «Платон го­ворит, что таково око ума и для того дано нам, чтобы мы могли посредством него, когда оно чисто, созерцать то истинно сущее, которое есть источник всего того, что по­стигается умом, которое не имеет ни цвета, ни формы, ни величины, ни другого чего-нибудь видимого глазом, но есть существо тождественное себе, высшее всякой сущ­ности, неизреченное, неизъяснимое, единое прекрасное и благое, внезапно появляющееся в благородных душах по причине их сродства и желания видеть Его». «Какое же сродство, — спрашивает Старец, — имеем мы с Богом? Разве и душа божественна и бессмертна и есть часть то­го верховного Ума? Как он видит Бога, таким же образом и мы можем умом нашим постигать Божество и через то уже блаженствовать?» — «Совершенно так, сказал я»[85].

Нам уже не раз приходилось упоминать таких выдаю­щихся мыслителей конца I и II веков по Р.Х., как Апулей, Плутарх из Херонеи. К ним можно добавить Максима Тирского и «Дидаскалик» Альбина. Всех их ныне име­нуют «медиаплатониками». И все они что-то уже знали о христианстве. Юстин, как мы можем убедиться, хоро­шо был обучен платоническим философом — основы ми- ровидения Платона переданы им правильно. Да и таин­ственный Старец отлично владел и понятиями, и формой философского диалога. А сам факт беседы и превращение ее в часть сочинения, сохраненного до сего дня, свиде­тельствует, что в культурной части Античного мира на­чала II века запрос на такой уровень интеллектуального дискурса был очень высок, и диалог шел между платони­ками и христианами не только на уровне душевной ве­ры, но и на пределе интеллектуального анализа.