Религиозная жизнь Древней Руси в IX–XI веках. Язычество, христианство, двоеверие

В первые десятилетия после крещения (да и позднее) Русь не представляла собой единого культурного и социального пространства. Это было еще очень дифференцированное общество – поликультурное, многоэтничное, поликонфессиональное, с различающимися чертами быта и социальной организации. Серьезным фактором, замедлявшим процесс распространения христианства, было наличие на территории Древнерусского государства нескольких этноконтактных зон, где славянские и неславянские народы тесно соприкасались, и с той или иной степенью восприятия этнических различий строили свои отношения. Этнографическая наука давно установила, что «именно противопоставление своей общности другой всегда способствовало фиксации и активному закреплению своих этнических отличий и тем самым скреплению общности»[359]. Причем сходное явление характерно даже для диалектной общности в рамках одного языка. Носителям диалекта свойственно стремление «воспроизвести его картину мира и сохранить ее для передачи следующим поколениям диалектного сообщества»[360]. Конфессиональный аспект оппозиции «свой-чужой» является одним из стимулов самоидентификации, что особенно ярко проявляется в политэтничных и поликонфессинальных ареалах[361]. Принадлежность к доминирующей конфессии является для представителя этноса главным условием того, что он является неотъемлемой часть «своего» народа[362]. В народной картине мира универсальная оппозиция признаков «свой – чужой» пронизывает все уровни – от космологических представлений до бытовой прагматики. Через процесс дистанцирования себя от «чужих» каждая этнокультурная группа пытается осмыслить (в привычных для нее категориях и терминах) свою непохожесть и свое отличие от соседних народов, «утверждая при этом свой идентитет»[363].

Многочисленные данные указывают на то, что на рубеже X–XI вв. славяно-финские контакты в северных землях Руси характеризовались определенным противостоянием двух этнических общностей в условиях расселения славян на исконных землях финно-угров и начавшегося распада их племенных структур[364]. Можно предположить, что на данном этапе происходило усиление этнического самосознания представителей обеих народов и противопоставление одной общности другой. Несомненно, отмеченная ситуация обуславливала усиление языческой религиозности населения, т. к. архаические верования выступали характерным элементом этнокультурной идентификации финнов-угров и славян. Соотнесение своей и «чужой» культуры вело к повышению роли традиционной дохристианской религии и, соответственно, закрепляло принадлежность к ней – более сильно, чем в регионах с относительно моноэтничным славянским населением. Очевидно, именно эти явления оказали значительное влияние на процесс христианизации Новгородской и Ростово-Суздальской земель и отчасти могут служить объяснением причин, по которым первые ростовские епископы Феодор и Иларион покинули свою кафедру, не сумев переломить сопротивление язычников[365], что было единственным подобным случаем на Руси XI столетия.

Возможно, что колонизационные процессы в северно-русских землях сами по себе объективно способствовали замедлению темпов усвоения христианского вероучения. Интересна в связи с этим гипотеза К. В. Чистова, предположившего, что генезис севернорусской архаики, связан с регенерацией архаических форм культуры, происходившей в условиях освоения русскими окраинных, «маргинальных» земель. Регенерация архаики проявлялась в возврате к идеализированным общинным архаическим формам хозяйственного, социального, религиозного быта[366].

Как свидетельствуют фольклорно-этнографические данные, этноцентрическая модель мира, основанная на оппозиции русского центра и профанической (хтонической) периферии, отразилась на восприятии земель Севера, населенных «инородцами». Финно-угорское население было признано «колдовским народом»[367]. Но отношение к нему было амбивалентным. С одной стороны, колдовские свойства финно-угров и самодийцев внушали суеверный страх, с другой стороны, русские испытывали уважение к другой вере и стремились использовать ее колдовскую мощь в своих целях[368]. Представляется перспективным рассматривать именно в таком контексте народное движение, возглавленное волхвами из Ярославля в 1070-х гг., если признать, что последние являлись носителями поволжско-финской религиозной традиции.

«Восстания волхвов»: мифологическое сознание и социальный протест