Религиозная жизнь Древней Руси в IX–XI веках. Язычество, христианство, двоеверие

В представлении о нечестивости пережитого века актуально славянское представление о доле, в котором в данном случае акцентирован семантический мотив части. Одно из центральных представлений славянской архаической картины мира, доля, заключает в себе понятие о жребии, уделе, роковым образом предопределенном будущем – как части некоего целого, доставшегося отдельному человеку и находящейся во взаимозависимых связях с другими частями, долями. Век как некоторый объем жизненной силы распределен между всеми членами человеческого общества, поэтому мотив питания чужой жизнью (кровью, силой) в архаических представлениях о стариках не случаен[376]. Действия суздальских волхвов, убивавших «старую чадь», несомненно связаны с подобным религиозно-мифологическим восприятием человеческого общества. Необходимо подчеркнуть – при такой интерпретации действий волхвов надо быть твердо уверенным в том, что основной состав населения Суздаля в 1024 г. был славянским. Название города имеет славянское происхождение. И хотя русскому Суздалю предшествовал мерянский поселок IX–X вв., финноязычное население вряд ли играло значительную роль в его истории[377].

Ярослав действует как христианский правитель, казня волхвов и назидая жителей Суздаля. Речь Ярослава под 1024 г. перекликается с антиязыческим поучением «Слово о ведре и казнях божиих». Это произведение русское, но компилятивное. Его автор использовал славянский перевод «Слова св. Григория об избиении градом», кроме того проповедь, говорившую о праздничных народных забавах и призывавшую по воскресениям ходить в церковь, а также популярное в домонгольской Руси антиязыческое «Слово некоего христолюбца»[378]. Несомненно, слова Ярослава имеют в виду волхвов: им не дано знать, в чем причина беды, постигшей Суздальскую область. Все в мире в руках Божиих, и, следовательно, «их затея с истреблением ничем неповинных людей есть чистое безумие и преступление»[379]. Но Ярослав увещевает также и жителей Суздаля, поверивших волхвам, предостерегая их впредь от таких же действий в сходной ситуации.

Гипотеза Н. Н. Велецкой существенно повлияла на изучение социальных аспектов суздальских событий. И. Я. Фроянов предложил полностью отказаться от признания антифеодального характера «избиения старой чади», отметив, что летопись рисует картину языческого быта с его аграрно-магическими ритуалами, а вовсе не классовую борьбу[380]. Линию Фроянова продолжил Ю. В. Кривошеев. По его мнению, волхвы, выступившие в Суздале, интегрировали светскую и духовную власть, были родовыми предводителями догосударственного, потестарного общества[381]. А «старую чадь» вполне правомерно представить как свободных общинников, отличающихся от прочих суздальских «людей» степенью накопленного или запасенного имущества, в том числе запасов хлеба и земных плодов. Поэтому, если «старая чадь» не является феодалами, то говорить об антифеодальной борьбе не приходится. Следовательно, летопись «донесла до нас перипетии внутреннего конфликта в обществе, не вышедшем еще за рамки первобытности». Волхвы – старая родовая знать – выступили, поддержанные «людьми» – основной массой суздальских общинников, «которым было чуждо нарушение традиционных норм коллективного распределения»[382].

Мне представляется, что наиболее приемлемым итогом дискуссий о социально-экономической составляющей суздальского «восстания волхвов» может быть следующий вывод. Собственно действия волхвов в Суздале – это ритуальная акция, во время которой никакие имущественные вопросы (изъятие запасов зерна и т. п.) не решались и не должны были решатся. Но, возможно, что мятеж, охвативший всю Суздальскую землю, каким-то образом отразил экономические противоречия между разными группами населения.

Очевидно, Ярослав не ограничился наказанием волхвов, но провел в Ростово-Суздальской земле и своего рода «административную реформу». Новгородская IV летопись сообщает, что князь «устави ту землю». А. А. Шахматов считал это известие древним, восходящим к Новгородскому своду 1050 г.[383] Рассматривая вопрос об «уставлении» земли Ярославом, В. А. Кучкин предположил, что князь дал устав или уставы, аналогией которым может служить Уставная грамота новгородского князя Святослава Ольговича 1136/37 гг., содержащая разверстку дани на определенные территории. По-видимому, в условиях народных волнений, Ярослав должен был пойти на строгую фиксацию размеров дани, с установлением точного перечня пунктов, где она должна взиматься. Предусматривалось также создание здесь новой сети погостов[384]. По мнению А. Ю. Карпова, подобные княжеские уставы, несомненно, имели более широкое значение, нежели простое урегулирование конфликта. Главное их значение – ускорение процесса огосударствления тех земель, на которые распространялось их действие[385].