Религиозная жизнь Древней Руси в IX–XI веках. Язычество, христианство, двоеверие

Большинство исследователей считали, что летописец, создавший эту запись в конце XI или в первые годы XII столетия, фиксировал недавнее прошлое древнерусского общества, обличая реликты язычества, кое-где сохранившиеся. Так, например, Б. А. Романов писал: «Во всем этом этнографическом очерке, что ни слово, то мотив для церковной пропаганды… на знакомом всем современникам нашего автора материале живой сельской, деревенской действительности»[527]. Однако Б. А. Рыбаков настаивал на «удревнении» зафиксированного летописью обряда, считая, что он наличествовал у славян в последние века до новой эры и в первые века новой эры, а затем исчез (в «чистом виде») в связи с переходом славянского населения к практике насыпания курганов[528]. Курганная обрядность в славянской зоне Восточной Европы появляется в V–VI вв. Но ее соотношение с загадочными «столпами» было, по всей видимости, отнюдь не хронологически-преемственным. На мой взгляд «столпы» являлись одним из древнейших элементов комплекса похоронно-погребальных ритуалов. «Столпы на путех», скорее всего, существовали и в период «полей погребальных урн», и в курганную эпоху. Допустимо их сопоставление с древнеиндийским похоронным ритуалом, в котором прежде захоронения остатков сожжения сооружается небольшой домик на столбе[529].

Интересную параллель сообщениям о «столпах на путех» представляют замечания одного из авторов «Повести временных лет» о вавилонском столпе: «и собрашася… здати столпъ до небесе и град около его Вавилонъ; и созда столпъ то за 40 лет <…> Бог ветром великим разраши столпъ, и есть остаток его промежю Асюра и Вавилона»[530]. Любопытно и сообщение, помещенное в «Повести» под 912 г. о волхве Аполлонии Тианском, который, изгоняя скорпионов и комаров из Антиохии, «сотворивъ медянъ скоропий и погребе его в земли, и малъ столпъ мраморен постави надъ ним»[531]. Таким образом, для летописца «столп» – это возвышающееся над землей столбообразное сооружение, могущее иметь самые различные размеры. В этой связи не может быть признано убедительным предположение Б. А. Рыбакова о том, что на Руси в XI–XIV вв. «столпами» называли не только бревна и столбы, но также небольшие срубные домики и саркофаги[532]. Хотя не исключено, что пережитки практики сооружения «столпов на путех» позднее отразились в придорожных часовнях, столбиках-«намогильничках» и деревянных домовинах над могилами, известных в Северной России[533].

По моему мнению, помещение остатков сожжения сначала на «столпъ», а затем – в землю, может быть отражением представления о «многоэтапности» перехода умершего в потусторонний мир. Этнографические данные по восточнославянскому ареалу ясно свидетельствуют, что момент смерти биологической не означал «смерти социальной». Умерший отнюдь не сразу становился мертвым «по существу» для своих близких и всей сельской общины. В традиционной славянской культуре кончина человека не означала перехода умершего в разряд мертвецов, а тем более в разряд дедов-предков. В течение весьма продолжительного времени, измеряемого всегда нечетным количеством лет (1, 3, 5, 7, 9) покойник пребывал в маргинальном состоянии, уже, не будучи живым, но и не став окончательно мертвым[534]. Исследование О. А. Седаковой выявило тему пути как одну из главных (наряду с темой доли) смысловых линий в «построении» славянского погребального обряда. Этот путь начинается с «выхода души» из тела и завершается «принятием души» в мир умерших, которое не совпадает с преданием его тела земле. В «принятии души» отмечаются свои ступени, первая из которых – 40-й (реже 12-й) день после кончины. Ступенчатое удаление умершего из мира живых преодолевает многочисленные преграды. Поэтому, собственно погребальный обряд кончается там, где этот путь души окончательно завершается (1 год, 3, 5, 7, 9 лет после смерти в разных местных традициях)[535].

Следует подчеркнуть и особое значение сосуда-урны. Горшок и кувшин в славянской традиционной культуре – наиболее ритуализованные предметы домашней утвари. Они связаны с символикой печи и земли; осмысляются как вместилище души. В целом, горшки наиболее активно использовались в обрядах связанных с культом предков. Существенно то, что для горшка, кувшина и, вообще, посуды характерен антропоморфизм, проявляющийся на уровне лексики (горло, ручка, носик и т. п.)[536]. Данная «заданность» восприятия горшка в качестве своеобразного эквивалента живого человека, воплощалась и в более широком семантическом поле, объединяющем печь и посуду, группирующуюся около нее, в своеобразный локус контакта с «тем светом»[537]. Причем если печь, как место горения и сжигания, имела явный оттенок образа погребального костра, то горшок, как подобие человека, осмыслялся вместилищем души и выполнял функции «заместителя» тела.