Репатриация на чужбину

Солнышко рвалось в окошко с поздравлениями, что у меня всё так замечательно вышло по-моему. Мерона невозмутимо поправляла прическу, нагнувшись над бочкой с водой. А Керк сидел на её краю и льстиво сыпал комплиментами. Моряки с гвардейцами гудели многоголосым колокольным звоном. Лайсаки носились по дому смерчами. У меня всё получится – пела душа на все лады – потому, что я нормальная. У меня все должны быть дома.

И они будут дома – покосилась я на пушку под боком – иначе их обидчики умрут самой страшной, самой нечеловечески жестокой смертью! Пушка бесстрастно сносила мою репетицию, изображая будущего врага, которому адресовалось грозное выступление. Кух, восседая на ней, одобрительно мявкал и притоптывал лапкой. Его телескопы воинственно посверкивали навстречу бьющему в лицо ветру. Уши норовило прижать к затылку, чего он никому прежде не позволял. И теперь малыш серчал на ветер за его бесцеремонность.

Рахова мелочёвка шебаршила и скалилась за его спиной. А Шех с ожившим Техом прикрывали мне левый бок на соседней пушке. Короче говоря, мы беспардонно заняли весь этот бак с погонными пушками к великому неудовольствию капитана Олсака. Хотя, по моему непросвещённому в морских делах мнению, здесь наша компашка меньше всего путалась под ногами серьёзных людей. Тем более что сам Олсак, его компас и прочий полезный народ постоянно пасся на юте барка. И мой суровый капитан беспрестанно пытался загнать нас с лайсаками туда же – буквально посадить себе на шею.

Кстати, вот это: ют с баком, мне запомнилось легко. Все остальные клички деталей барка крутились в голове стекляшками трубки-калейдоскопа, складываясь в бесконечные причудливые словосочетания. Команда поначалу втихаря хихикала над бестолковой Внимающей, неспособной запомнить элементарные вещи. Я тоже решила вдоволь потешиться за счёт шутников. К примеру, с покорной грустью в голосе призналась, дескать, моя экзистенциальность не приспособлена к морским путешествиям и технике. Этого словечка они так испугались, что принялись теребить свои лбы, губы и грудные клетки в попытке откреститься от запредельной ереси. И каждый раз проделывали эту процедуру, заслышав: лоботомия, ортодоксальность, эрудиция, латентный или хромосома. Аппендэктомия, идиосинкразия и юриспруденция почти сутки держали команду подальше от нас с лайсаками. Я потерянно печалилась, с трудом скрывая злорадство: есть ещё желающие поддеть Внимающую через самоубийство? Подходите, я подтолкну, обливаясь слезами.

Двадцать гвардейцев десятника Мейхалта – больше на корабль не влезло – недалеко ушли от моряков в вопросах образования. И так же шарахались от моих умствований, которыми я гоняла их по всему барку и отравляла пищу на камбузе. В конце концов, Олсак, окончательно позабыл светскую субординацию, пообещав задрать на мне балахон и всыпать горячих. Дескать, я совсем оборзела. И затретировала суеверную команду своими подозрительными кощунствами, а это в море не полезно. С морем не шутят, а с капитаном вдали от берега – тем паче. Впрочем, Олсак свирепствовал умеренно – понимал, что моя истерика ищет выхода в любом направлении. А боялась я безмерно, всепоглощающе и бесповоротно. Никак не могла уберечь душу от страхов за злосчастных опекунов. Мерона даже не напрягалась с сочувствием: ни в мимике, ни в жестах, ни на словах. Конечно! Она же не знала моих ребят, а потому и не умела горевать об их судьбе. А я их знала и любила. А знала ли я их?

Проще всего с милашкой Алесаром. Та пожилая дама из прошлой жизни испытывала нешуточную упомянутую идиосинкразию при общении с красавцами-мужчинами. Возможно оттого, что сама в красавицах не хаживала. И предчувствовала их негативное отношение к среднестатистической блёклой дамочке, пусть и наловчившейся подавать себя с любой приправой. Насчёт устойчивого равнодушия либидо моего Алесара к баронессе Ксейе, тоже не всё так просто. Тут реакция на занюханную внешность скрещивалась с восторженным почитанием мистических талантов Внимающей. И с неприкрытым страхом перед ними. А вот, что касается души, Алесар стал моим братом, моим стражем и рыцарем. Этот мальчик любил меня искренно, тепло, за всё подряд и…

Если я продолжу в том же духе, то прореву остаток дня, подняв на дыбы весь коллектив барка. Как этот раздолбай и бабник позволил себе утратить бдительность? Он влип в вульгарное рабство, где ему совершенно не место. Мальчик абсолютно не приспособлен безропотно подчиняться, трудиться с ночи до ночи и вылизывать хозяину сапоги. Ему трудно не залезать каждый божий день на хозяйских дочерей, а после них и на всю прочую бабскую живность. Его ж кастрируют – моего неугомонного опекуна – не дав и недели насладиться полномасштабным рабством. А я заражусь таким чувством вины, что обзаведусь незаживаемыми язвами. Это – при моих теперешних скудных перспективах на личное счастье – просто непозволительная роскошь.