Репин

«…Догадался. Но, не получая до сих пор никакого известия от вас, думал, что мои усилия сделать что-нибудь на тему портрет[а] Глинки и ему, как и вам, не доставили никакой радости. И сам я уже намерен был перекрестить ножом^[41] этот злосчастный опыт. Вчера, однако же, были у меня Шишкин и Литовченко и очень хвалили сию затею, да их здесь я считаю некомпетентными; ведь тут все-таки портрет лица главное, а они, как и я, живым его не видали… Теперь вы мне сильно подбавили куражу, и я не могу выразить вам всей моей благодарности за все эти подробности замечаний Степанова. Я с величайшим удовольствием поеду с вами к нему в Царское»^[42].

А. А. Шеншин (Фет), поэт. 1882. ГТГ.

Указания Степанова, да и замечания Стасова, и особенно Людмилы Ивановны, помогли Репину справиться с задачей, казавшейся ему одно время непосильной. В начале ноября Людмила Ивановна извещала Третьякова о близящемся окончании портрета Глинки. «Дорогой наш Репин оканчивает портрет Глинки и скоро, говорят, намерен меня пригласить взглянуть на него»^[43]. А 3 января 1887 г. сам Репин пишет Стасову:

«При случае, если увидите Людмилу Ивановну, передайте, что портрет М. И. Глинки думаю теперь же совсем окончить»^[44].

«Глинка» — такой же опыт «портретной реконструкции», каким за год до того был «Франц Лист», а еще через год станет «М. С. Щепкин». «Лист» — худший из них. Написанный слишком быстро, без тех мучительных исканий, с которыми была связана работа над «Глинкой», он скорее похож на этюд натурщика, загримированного и одетого «под Листа». В нем есть что-то сырое, недодуманное и, главное, недочувствованное, есть нечто почти от ученичества, недостойное Репина. «Глинка» — вещь зрелая и удавшаяся. Правда, портрет несколько слишком к нам приближен, перспективно недостаточно отодвинут от наших дней — не в одних деталях и даже не столько в них, сколько в отсутствии специального аромата 1830–1840-х годов, связанного с нашим представлением о Глинке эпохи «Руслана». Этот столь современный нам стакан чая на первом плане уже один способен разрушить иллюзию минувших дней. Но написана картина сильно и голова удачна.

А. Н. Молас, певица. 1883. ГРМ.

«Щепкин» 1888 г. слабее, но не лишен остроты и занимательности. Написан он широко, в этюдной манере^[45].

После открытия выставки 1887 г. Репин написал еще один портрет — пианистки Софии Ментер, ученицы Листа. Начатый в декабре 1886 г., он был окончен в марте 1887 г.^[46] Своей светлой гаммой и цветистостью этот портрет мало похож на репинские портреты. Репин долго возился с ним, как видно из его переписки. Так, 16 марта 1887 г. он пишет Стасову:

«Совершенно согласен с вами о портрете Ментер, и это хорошая идея — дать ей в руки букет, — попробую»^[47]. Но букет оказался положенным на рояле. В этой вещи досадна та безвкусица в аранжировке и в подборе цветов, которая вредит многим, отлично написанным, женским портретам Репина. Он меньше всего был тем, что называется «светским портретом», и лучшие из них те, которые трактованы в качестве этюдов — Т. А. Мамонтова, Стрепетова, — или те, где не было исканий особенных поз, «светскости», «аристократичности» и вообще нет претензий на «изысканность». Либо удаются бурлаки и протодиаконы, либо светские барыни, но вместе они не сочетаемы.

Вообще, надо сказать, что требовать от репинских вещей наличия «вкуса» в том смысле, в каком это слово понимается в применении к Веласкесу, Ван Дейку, Генсборо, Ватто, Манэ, Ренуару и Уистлеру, нельзя. Его не было и у Караваджо, Рембрандта и Курбэ. Это просто иная категория искусства. Но само собой разумеется, что если речь идет о написании портрета изящной женщины, красавицы и «львицы», то это не сфера последних. Не были эти портреты и сферой Репина, обычно терпевшего в них неудачу.

К тому времени относится и мало интересный портрет А. К. Глазунова в Русском музее. Он уже тогда казался Стасову скучным и вялым, и он просил Репина оживить его^[48].

Во время работы над портретом Ментер Репин мечтал уже о какой-нибудь дальней летней поездке, — «На Кавказ хотелось бы съездить или еще куда-нибудь на Восток»^[49]. Но он решил съездить за границу, в третий раз в своей жизни. Пока он собирался, он успел еще написать отличный погрудный портрет В. И. Сурикова^[50], картиной которого «Боярыня Морозова», появившейся на Передвижной этого года, он был несказанно потрясен. Этот портрет тогда же приобрел Третьяков.

Годовой поминальный митинг у Стены коммунаров на кладбище Пер-Лашез в Париже. 1883. ГТГ.

Как в первую свою поездку, он поехал через Вену в Италию. 30 мая он пишет Стасову из Вены: