Репин

«Меня восхитило ваше последнее письмо к Репину — о том, что портрет Льва Толстого должен быть во весь рост! Правда, правда, миллион раз правда: Лев Толстой такой гений, что выше не только всех наших писателей и поэтов (не говоря уже о Тургеневе, Гончарове, Достоевском, Островском, но выше самих Гоголя, Пушкина и Лермонтова, наших вершин!), но даже большинства европейских писателей, а написав „Власть тьмы“ и „Смерть Ивана Ильича“ стал, может быть, недалек от самого Шекспира. Значит, такого человека надо изобразить для всех будущих времен и людей, на веки веков, от макушки до пяток, во всем его облике. Вы правы, миллион раз правы. Да и Репин, вероятно, сделал бы так сам, именно по этим соображениям, но у него есть какая-то несчастная страсть к портретам поколенным (собственно, для меня ненавистным! Уже лучше грудной (!!!), а во-вторых, он вынужден был обстоятельствами особенными: начал-то он писать портрет на холсте, который привез с собой, но остался недоволен и забросил портрет, не кончив (уже после докончил его немного и подарил графине Софье Андреевне); ему хотелось писать новый, другого холста с собой не было — по счастью оказался холст у молодой графини Тани (которая рисует и училась в училище у Перова). Значит, надо было поневоле брать то, что есть. Каков этот портрет — я не знаю, он еще не приехал сюда, но что чудесно, что прелестно — это маленькая картинка (масляными красками): „Лев Толстой, пашущий на своем поле“. Тут все чудесно, начиная с лошаденки и кончая последней подробностью. Я сам еще не видел — лишь завтра увижу, но все художники, да и простые люди, кто видел, — все восхищаются. Надеюсь, что ваши жадные, ястребиные когти тотчас распрострутся на этот маленький брильянтик. Не дай бог, чтобы кто-нибудь вас опередил. Про большой портрет я имею только вот какое сведение. Лев сам сказал Репину: „Ну, Стасов будет доволен этим портретом — ведь он и вас любит, да и меня тоже“. Ну, и тут же поручил передать мне его „дружбу и любовь“»^[60].

Скоро Стасов увидел и портрет и «Пахаря», по поводу которых спешит поделиться с Третьяковым своим восторгом:

«А как наш Репин идет вперед — просто гигантскими шагами! Вы уже увидите, что такое его портрет Льва Толстого и прелестная картинка: „Лев Толстой пашет“. Это — крупнейший исторический памятник, но вместе — один из изумительнейших „жанров“ всей русской школы»^[61].

Сам Толстой тоже был доволен портретом и писал Н. Н. Ге в октябре 1887 г.:

«Был Репин, написал хороший портрет. Я его еще больше полюбил. Живой растущий человек и приближается к тому свету, куда все идет и мы, грешные»^[62].

Написанный в три сеанса, — 13, 14 и 15 августа, как тогда же пометил на нем автор, — портрет является действительно памятником великому писателю. Сам Репин очень высоко ставил портреты Крамского и Ге. Мы уже видели, что портрет Крамского он приравнивал к вандейковским, так высоко он его ценил, и это свое мнение не изменил до конца. Портрет Ге он также ценил и писал о нем по поводу выставки 1884 г. Третьякову:

«Портрет Ге Л. Толстого очень похож, очень похож, художественная вещь и, несмотря на плохую технику, крупное произведение»^[63].

На портрете Ге Толстой пишет в Хамовниках, в Москве, сидя за столом, с опущенными глазами, наклонив голову и углубившись в свою рукопись. Отсутствие взгляда заставило художника все свое внимание отдать необычному, особенному строению черепа, которое столь характерно для Толстого и столь редко передавалось его портретистами — лучше других Трубецким в его конной статуэтке. Для этой черты его выигрышны только повороты в профиль и в три четверти, при которых чувствуется затылок. Но портрет без глаз — только полпортрета, почему огромное сходство в портрете Ге не могло быть углублено художником, подобно тому как мы это видим в портрете Герцена.

София Ментер, пианистка. 1887. [ныне в ГТГ].

В. И. Суриков, художник. 1887. ГТГ.

Автопортрет. Флоренция. 1887. ГТГ.

«Пахарь». Л. Н. Толстой на пашне в Ясной Поляне. 1887. ГТГ.

Л. Н. Толстой. 1887. ГТГ.

При поворотах в фас мы имеем дело только с маской и нужно гигантское напряжение художественной воли и особое интуитивно-скульптурное чувство охвата кругом, чтобы и в маске почувствовать и дать почувствовать зрителю костяк черепа не только спереди, но и сзади. Это далось Крамскому в его фасовом облике Толстого. Он необыкновенно чеканен — разобран, собран и углублен. Возможно, что это объясняется глубоким впечатлением, произведенным на Крамского его моделью, о чем он писал Репину в Париж:

«Граф Толстой, которого я писал, интересный человек, даже удивительный. Я провел с ним несколько дней и, признаюсь, был все время в возбужденном состоянии даже. На гения смахивает»^[64].