Репин

Репинский портрет — менее документ, чем портрет Крамского, но он более памятник. Взятый живописно, отлично вставленный в формат холста, широко проложенный он производит монументальное впечатление, на что явно и рассчитан. Но тем самым он трактован общо и формы головы менее чеканны, чем у Крамского, и даже менее, чем в портрете Ге, технически немощном, дряблом по живописи. Этот портрет — лучший из всех, которые Репин писал с Толстого, а их было потом не мало. В нем передан не совсем обыденный Толстой, не Толстой чертковских фотографий и даже не Толстой — Ге, излишне протокольный, а большой Толстой, Толстой всех времен и всех народов. Его взгляд не устремлен в определенную точку, а направлен в пространство, он задумчив и спокоен тем великим спокойствием, которое в нем видел и чувствовал Репин, как он писал об этом Н. В. Стасовой, во время размолвки с ее братом.

В то время появилась большая статья о Сурикове Михеева, сравнивавшего его с Толстым. Репин, возражая против этого сравнения, пишет Стасову:^[65]

«Мне кажется, что Сурикова ближе будет сравнить (если уже сравнения так необходимы) с Достоевским, а не с Толстым. Та же страстность, та же местами уродливость формы; но и та же убедительность, оригинальность, порывистость и захватывающий хор полумистических мотивов и образов.

Толстой мне кажется спокойнее, полнее, с широким стилем почти Илиады, с рельефной и неувядаемой пластикой формы, как обломки Парфенона, и с колоссальным чувством гармонии целого. В нем есть то, что он писал о греческом языке по поводу переводов и оригиналов в письме к Фету»^[66].

Таким представлял себе Репин Толстого, и таким он его сделал в этом втором портрете, сразу удавшемся после первого, неудачного. Потому он его и окончил только в три сеанса, что с каждым мазком чувствовал удачу, чувствовал, что отливает его так, как хотелось и каким он представлял его себе с давних пор. Наряду с другими репинскими портретами он занимает видное место, являясь удавшейся попыткой претворить прозаический облик великого человека в некий образ непреходящего значения, не сходя с твердой почвы жизненной правды, не прибегая к идеализации и не забывая стороны чисто живописной.

«Пахарь» — совсем не документ, ибо это — картина, написанная по рисунку, в мастерской, от себя. Картина не очень убедительна в цвете и звучит фальшиво. Во всяком случае здесь нет ни репинской силы, ни остроты репинской наблюдательности.

Во второй раз Репин был в Ясной Поляне в июле 1891 года. В письме к Стасову он пишет оттуда:

«„Числа не знаем, бо календарей не маем“… Как видите, я уже в „Ясной“. Спешу, работаем до упаду!.. Наше положение здесь, как на четвертом бастионе в Севастополе»^[67].

Толстой также отмечает о его пребывании в письме к Н. Н. Ге и Н. Н. Ге сыну: «Все это время был у нас Репин, попросил приехать. В то же время Стасов просил принять Гинцбурга, и Репин писал с меня в комнате и на дворе и лепил, и Гинцбург лепил и еще лепит. Репина бюст кончен — чист и хорош, а Гинцбурга до сих пор нехорош. Репин — хорошая художественная натура, но совсем сырая, нетронутая, и едва ли он когда проснется»^[68].

Л. Н. Толстой босой. Этюд. 1891. ГТГ.

В этот раз он написал Толстого в его кабинете, сидящим на скамье и пишущим, — всем известная небольшая картина Толстовского музея в Ленинграде. Она вся написана с натуры, в скромной, но уверенной и твердой технике.

Другая вещица — «Толстой в лесу», или, как его назвал художник, «Толстой на молитве»^[69]. Этот отличный миниатюрный этюд, в 23×14 сантиметров, написан с натуры и послужил материалом для известной картины Русского музея, исполненной Репиным в 1900 г. и значительно уступающей этюду. Последний принадлежал И. С. Остроухову и сейчас находится в Третьяковской галерее.

Кроме этих двух вещей масляными красками, Репин сделал множество рисунков и вылепил бюст, существующий в нескольких экземплярах. Бюст очень передает строение черепа Толстого, и характеристика маски в общем повторяет тип большого портрета.

Уже вернувшись в Петербург и разбирая свои яснополянские альбомы, Репин остановился на мысли написать масляную вещь с одного из рисунков, изображающих Толстого, лежащим на траве, под деревом. Так создался тот прекрасный «Этюд», который был в Цветковской галерее и перешел сейчас в Третьяковскую и который все принимают за написанный с натуры. Он действительно производит такое впечатление, — до того правдива и убедительна игра солнечных пятен на светлой фигуре Толстого и на зеленой траве. По-видимому, эта удача удивила самого Репина, ибо задача была не из легких. Он пишет Стасову уже в Петербурге:

«Передо мной лежит наш несравненный Александр Боррос [фотография]!!».

«…Я работаю Толстого, отдыхающего под деревьями в лесу, попробовал по воспоминанию и рисунку с натуры — вышло недурно, солнечно»^[70].