Репин

А. П. Боголюбов, художник. 1882. Саратовский художественный музей им. А. Н. Радищева.

Стасов в своем обзоре также признавал портрет Тургенева слабым и горько сетовал на неудачу всех художников, бравшихся за портрет знаменитого писателя, но портреты Крамского и Третьякова отмечал в качестве удачных и очень похожих, хотя лучшими считал портреты Молас и Дельвига.

Очень не плох портрет певицы М. Н. Климентовой, впоследствии Муромцевой, также 1883 г., хорошо проложенный, но незаконченный.

Во второй половине 1883 г., работая над «Не ждали» и урывками над «Иваном Грозным», Репин пишет портрет В. М. Гаршина — в повороте и наклоне, нужных художнику для головы царевича. Большой портрет Гаршина написан в августе следующего года. Над ним он долго работал, что не только известно из писем Гаршина, но и видно на его живописи, оставшейся, несмотря на численность сеансов, достаточно сочной и незасушенной. Это опять один из бесспорных шедевров Репина, хотя и не превзошедший «Мусоргского», но близкий к нему по художественному замыслу и охвату. Этот портрет, если и не в такой степени, как тот, издевается над всеми теориями, материалами и подходами: он просто передает живого человека. Вы чувствуете не только угнетенную психику этого «обреченного», но почти ощущаете на себе его дыхание. А чего стоит этот незабываемый гаршинский взгляд! Портрет находился в собрании И. Н. Терещенко в Киеве. Он был выставлен на XV Передвижной в 1887 г.

В. В. Стасов. Дрезден. 1883. ГРМ.

Очень живой портрет написал Репин в 1884 г. с сестры Стасова, Надежды Васильевны, известной поборницы женского образования в России и основательницы высших женских курсов. Прекрасно вылепленное, на полном свету, без малейших теней, лицо ее необыкновенно жизненно^[32]. Портрет был выставлен на XIII Передвижной вместе с «Иваном Грозным» и еще одним портретом — композитора П. И. Бларамберга. Последний писан в октябре 1884 г., при ламповом освещении, о чем Репин сообщал Стасову:

«Написал я портрет П. И. Бларамберга, по вечерам; вышло и скоро и, кажется, удачно»^[33].

Из удачных портретов надо еще назвать «Стрекозу» — девочку, Веруню Репину, на жерди — блестящий солнечный этюд на воздухе, купленный Третьяковым прямо из мастерской художника.

Из мало удачных — И. М. Сеченова.

Из портретов 1886 г., кроме чудесных миниатюрных набросков для «Волостных старшин» с Д. А. Толстого, Рихтера, Черевина и Воронцова-Дашкова, выделялись только три: М. П. Беляева, Г. Г. Мясоедова и Франца Листа.

М. П. Беляев, известный музыкальный деятель, страстный любитель и защитник новой русской музыки, для которой он был тем, чем Третьяков был для русской живописи, изображен не совсем обычным образом. Он стоит, повернувшись влево, почти в профиль, смотрит вдаль, что-то обдумывает, готовясь принять какое-то решение, но как будто колеблется и на мгновение остановился, пощипывая в нерешительности бородку. Художник изумительно передал здесь все существо Беляева, то нечто неуловимое, но важное и единственно характерное, что есть у человека среди его тысячи разнообразных свойств, порывов, поз, улыбок.

Но одновременно здесь не только блестящая характеристика, но превосходно решенная чисто живописная задача в направлении, родственном решению «Мусоргского», «Гаршина» и, отчасти, «Стасовой». Совсем просто, без фокусов и без намерения пощеголять мазком, темпераментом и сочностью живописи, Репин решил задачу передачи живого человека так, как он его почувствовал; и это свое восприятие он сумел передать зрителю так, что последний не думает ни о живописи, ни о рисунке, ни даже о мастерской передаче, а просто радуется и наслаждается видом живого человека, с которым, кажется, вот-вот можно вступить в беседу. Здесь художник подошел вплотную к грани, отделяющей искусство от натуры, может быть даже перешел ее, чего нет в тех портретах, но что станет вскоре чаще и чаще соблазнять Репина, приведя его к предельной объективизации природы.

В искусстве Репина середины 80-х годов ясно видна борьба двух начал, определяющих его художественные замыслы и налагающих печать на его творческую волю. То его тянет в сторону чисто живописную — ему ли, чистокровному живописцу, отказывать себе в этой радости? — то он готов закрыть глаза на все искушения техники и профессии, чтобы отдаться только сурово-объективной передаче природы. Прочь все, что не радует глаз, все, что не живопись, не цвет, не художество, в его самом драгоценном смысле! В эти минуты он пишет портреты-этюды, «почти пейзажи», какими они казались Третьякову. В эти минуты он обожает Тициана, Веласкеса, Гальса и Рембрандта, но только произведения их «последних манер», безудержно дерзкие и размашистые, близкие по духу самому Эдуарду Манэ.

Лучшим определением этой полосы его искусства служат его слова в частном письме от 15 марта 1915 года: «Суть искусства заключается в его очаровании. Все недостатки, все можно простить художнику, если его создание очаровывает».