Репин

Репин сразу загорелся и набросал тот карандашный эскиз, который находится в Третьяковской галерее и имеет пометку автора: «Абрамцево, 26 июня 1878 г.». Общий смысл будущей картины здесь уже налицо, и даже отдельные, намеченные в эскизе фигуры перешли в картину без существенной переработки, как, например, ухмыляющийся писарь, сидящий в центре, с такой же наклоненной набок головой, или задний усатый запорожец, с поднятой кверху головой, указывающий вдаль рукою.

Тема задела Репина за живое, и мимолетная шутка вырастает вскоре в серьезную, большую затею. Но зимой 1878 г. и весь следующий год мешали заняться ею очередные работы, которые пришлось кончать — «Софья», «Проводы новобранца», «Досвітки» и «Крестный ход», — и все же в 1880 г., работая особенно много над «Досвітками», он основательно засаживается и за «Запорожцев». Его подтолкнуло к этому посещение в 1880 г. его мастерской Львом Толстым, заинтересовавшимся этой картиной.

Сообщая об этом Стасову, Репин пишет ему: «В „Запорожцах“ он мне подсказал много хороших и очень пластических деталей первой важности, живых и характерных подробностей. Видно было тут мастера исторических дел. Я готов был расцеловать его за эти намеки, и как это было мило тронуто (т. е. сказано), между прочим! Да, это великий мастер! И хотя он ни одного намека не сказал, но я понял, что он представлял себе совершенно иначе „Запорожцев“ и, конечно, неизмеримо выше моих каракулей. Эта мысль до того выворачивала меня, что я решился бросить эту сцену — глупой она мне показалась; я буду искать другую, у запорожцев; надо взять полнее, шире (пока я отложил ее в сторону и занялся малороссийским казачком „На досвітках“)»^[80].

Запорожцы, сочиняющие письмо к турецкому султану. Первая мысль картины. Рисунок. 1878. ГТГ.

Запорожцы, сочиняющие письмо к турецкому султану. [Масляный эскиз картины. Был в собр. И. И. Толстого (?). Ныне местонахождение неизвестно].

Между этой последней картиной и «Запорожцами» есть общее в основе самого замысла: обе они построены на теме смеха, но в «Досвітках» смех обыденной, современной Репину украинской деревни, а там смех былой, легендарный, «гомерический», смех, возведенный в некий символ безграничного раздолья и вольности Запорожской Сечи. Поэтому приналегши вплотную на «Досвітки», он не оставляет и «Запорожцев», продвинутых к моменту посещения Толстого настолько, что их можно было показывать почти как уже сделанную картину. Что он не бросил, как говорил в письме, «Запорожцев», видно из ближайшей переписки с Стасовым:

«До сих пор не мог ответить вам, Владимир Васильевич, а всему виноваты „Запорожцы“, ну и народец же!! Где тут писать, голова кругом идет от их гаму и шуму… Вы меня еще ободрять вздумали; еще задолго до вашего письма я совершенно нечаянно отвернул холст и не утерпел, взялся за палитру, и вот недели две с половиной без отдыха живу с ними, нельзя расстаться — веселый народ…

Недаром про них Гоголь писал, все это правда! Чертовский народ!.. Никто на всем свете не чувствовал так глубоко свободы, равенства и братства! Вовсю жизнь Запорожье осталось свободно, ничем не подчинилось, [в Турцию ушло и там свободно живет, доживает].

Да, где тут раздумывать, пусть это будет и глумная картина, а все-таки напишу, не могу»^[81].

Из этого видно, что Толстой скорее подтолкнул Репина взяться крепче за эту картину, нежели охладил его к ней как показалось Стасову, приславшему ему бодрящее письмо. Насколько его захватила эта работа, об этом свидетельствует самый факт специальной поездки-экспедиции в места древнего Запорожья и долгое упорное изучение там типов потомков его былого населения. Результатом этой поездки было множество этюдов и рисунков, которые он вскоре пустил в дело^[82].

Как мы знаем, «Крестный ход», а за ним «Не ждали» и «Иван Грозный» временно отодвинули «Запорожцев», и он берется за них только, покончив со всеми этими картинами. Впрочем, и теперь еще ему мешает многое: сначала «Глинка», а затем еще одна новая затея — «Святитель Николай избавляет от смертной казни трех невинно осужденных в городе Мирах-Ликийских».

Эта последняя возникла как-то случайно. В октябре 1886 г. он писал Стасову:

«Не забудьте, пожалуйста, если что попадется о Николае-чудотворце, отложить для меня. Это я пообещал в один захолустный женский монастырь, на моей родине, написать им образ в церковь»^[83]. Для простого деревенского образа он подбирает материалы, всегда имеющиеся под рукой в Публичной библиотеке у его приятеля Стасова. От этой случайно зароненной искры вспыхнул огонь, приведший к большой, сложной картине, бывшей в работе всю зиму 1886–1887 г. и весь следующий год.