Реплики 2020. Статьи, эссе, интервью

– Да. Это одна из сторон нашей деятельности – я не могу назвать это работой. Писательство – во всяком случае, как я его понимаю – вынуждает тебя брать на себя негатив мира и превращать его в полотно, чтобы читатель испытал облегчение оттого, что кто‐то другой выразил этот негатив. Разумеется, писатель, взявший на себя труд выразить его, рискует: его могут начать воспринимать как негативную часть мира. Именно это порой делает писательство таким трудным: ты принимаешь на себя слишком много негатива. И это действительно роднит писателя с Христом, который взял на себя грехи человечества. Да, есть определенное сходство… Недурной итог, правда?

Эмманюэль Каррер и проблема добра [98]

В числе многих сильных эпизодов книги Каррера “Жизни, не похожие на мою”, есть один, особенно меня потрясший: у пожилой англичанки-лесбиянки гибнет в автокатастрофе подруга. “My girlfriend, как она говорила. Я живо представил себе пару стареющих лесбиянок, живущих в маленьком английском городке и занимающихся на досуге общественной деятельностью, их уютный, любовно обставленный дом, ежегодные поездки в дальние страны, аккуратные альбомы с фотографиями. А теперь все полетело в тартарары. Уцелевшая возвращается в пустой дом. На кухонном столе стоят кружки с их именами, только одной из них уже никто не воспользуется. Полная женщина прячет лицо в ладонях и беззвучно рыдает, понимая, что осталась одна и ей суждено жить в одиночестве до конца своих дней”[99].

Эмманюэль Каррер на самом деле познакомился с этой стареющей англичанкой во время так плохо закончившегося отпуска на Цейлоне, но кружки с именами он придумал. Мне кажется, что этот пример хорошо иллюстрирует, какую именно долю вымысла он позволяет себе в “полностью правдивой” книге. И доля эта не так уж мала. Потому что кружки – это не пустяк. Я помню, что, как раз дочитав до этих кружек, я расплакался и даже ненадолго отложил книгу, не в силах читать дальше. Писателю в принципе невозможно в точности воспроизвести все факты, даже если оставить в стороне его литературные амбиции; он вынужден что‐то додумывать – в большей или меньшей мере. В книгах, которые сейчас пишет Эмманюэль Каррер, он взял за правило не выдумывать ни персонажей, ни основные события: чаще всего он ведет себя как свидетель (не стопроцентно надежный свидетель, что, как я только что сказал, невозможно, но все же как свидетель). Мне, конечно, интересна эта позиция – хотя бы потому, что вплоть до последнего времени я шел прямо противоположным путем. По причинам эстетического, если угодно, характера, но также по ряду весьма сомнительных причин, представляющих собой смесь лени, дерзости и мегаломании (что‐то типа: не лезьте ко мне со своими деталями, у меня нет времени присматриваться к реальности, да и в любом случае я знаю эту вашу реальность лучше вас всех, вместе взятых).

Ладно, вернемся к Эмманюэлю Карреру. Не знаю, когда и при каких обстоятельствах он сделал выбор в пользу этой позиции, но у меня есть предположение, почему он его сделал. Меня неожиданно осенило, пока я писал свои первые работы по Лавкрафту. Вот в каких словах американский писатель с присущим ему милым радикализмом прощается с реалистическим романом: “Вселенский хаос настолько тотален, что ни один письменный текст не в состоянии дать о нем даже приблизительное представление”. Мне кажется, что Эмманюэль Каррер в какой‐то момент столкнулся с проблемой того же порядка. Люди больше не понимают, как жить, – и это самое малое, что можно сказать. Окружающий хаос приобрел настолько глобальный масштаб и все охвачены таким смятением, что ни одна модель поведения, заимствованная из прошлого, сегодня уже не годится. И в определенный момент Эмманюэлю Карреру показалось, что не только использовать существующие типажи, но и создавать новые невозможно. Настало время “человека без типажа”, появление которого пророчил, пусть в самых общих чертах, Музиль. Имелось и отягчающее обстоятельство: Эмманюэль Каррер был близок к колоритному движению отдаленных последователей искусства для искусства, веривших, что от проблемы можно уйти, сведя интерес литературы к языковой виртуозности. В сущности, он в каком‐то смысле оказался в том же положении, что и активисты-маоисты, которые, выступив с самокритикой и опасаясь оказаться в числе формалистов-уклонистов, решили пойти работать на завод, поближе к реальному пролетариату.

(Мне не хотелось бы, чтобы это немного дерзкое сравнение было неверно воспринято; в конце концов, поступая на завод, эти сторонники Мао действовали совершенно правильно; существует множество свидетельств того, что, начав там работать, они вскоре отворачивались не только от маоизма, но и от любой общественной деятельности: теория не выдерживала столкновения с реальностью.)