Репортаж с петлей на шее

Я начал писать роман о нашем поколении. Две главы – у моих родителей, остальные наверняка уничтожены: несколько рукописных отрывков я заметил среди документов гестапо.

Историку литературы, которому еще только предстоит родиться, завещаю свою любовь к Яну Неруде. Наш величайший поэт, который смотрел далеко в будущее, туда, куда мы даже заглянуть не осмеливались. Многие до конца так и не поняли, не сумели оценить его творчество. Пусть узнают Неруду-пролетария! За ярлыком поэта идиллической Малой Страны[15] они упустили из виду, что в той «идиллической» старосветской Малой Стране он считался «непутевым», что родился он на границе со Смиховым[16], в рабочем районе, и что на кладбище Малой Страны за своими «Кладбищенскими цветами» он ходил мимо Рингхоферовки[17]. Не зная этого, не понять Неруду – ни его «Кладбищенских цветов», ни фельетона «1 мая 1890 года». Некоторые критики, даже критик с таким ясным умом, как Шальда, считают публицистику Неруды помехой для его поэтического творчества. Что за нелепость! Именно потому, что Неруда был журналистом, он сумел написать великолепные «Баллады и романсы», «Пятничные песни» и большинство стихов «Простых мотивов». Журналистика отнимает силы, может быть даже отвлекает, но она и только она связывает писателя с публикой, учит поэтическому мастерству, конечно, если речь идет о настоящем журналисте, каким был Неруда. Без газет-однодневок он, может быть, написал бы бесчисленное множество стихов, но вряд ли бы там нашлось хоть одно, которое переживет столетие, так, как переживут его все произведения поэта.

Может быть, кто-нибудь закончит мою монографию о Сабине. Она заслужила.

Всем своим трудом я хотел бы обеспечить солнечную осень своим родителям за их любовь и великодушие. Пусть не будет она омрачена тем, что я не с ними. «Рабочий умирает, но труд его живет» – в тепле и свете, которые их окружают, я навсегда останусь рядом с ними.

Прошу сестер, Либу и Верку: пусть песни ваши заставят отца с матерью позабыть о потерях нашей семьи. Они и так наплакались на свиданиях с нами во дворце Печека. Но и радость живет в них, и я люблю их за это, и за это мы любим друг друга. Они сеятели радости, пусть навсегда останутся ими.

Товарищам, тем, кто пережил последний бой, и тем, кто придет нам на смену, – мое крепкое рукопожатие. За себя и за Густину. Мы выполнили свой долг.

Повторюсь: мы жили для радости, мы шли в бой за радость и умираем за нее. Поэтому пусть печаль никогда не будет связана с нашими именами.

19. V.43 г.

Ю. Ф.

22 МАЯ 1943 Г

Окончено и подписано. Следствие по моему делу завершилось еще вчера. Все происходит быстрее, чем я ожидал. Видимо, торопятся. Вместе со мной обвиняют Лиду Плаха и Клецана. Предательство ничем ему не помогло.

Следователь держался настолько корректно, что от него веяло холодом. В гестапо еще чувствовалась жизнь, пусть страшная, но жизнь. Там была страсть: страсть бойцов на одной стороне и страсть преследователей, хищников или обычных грабителей на другой. У кого-то на вражеской стороне даже имелось нечто вроде убеждений. А тут, в кабинете у следователя, – лишь бюрократия. Бляхи со свастикой на лацканах мундиров декларируют убеждения, которых на самом деле нет. Они словно щит, за которым прячется жалкий, пытающийся хоть как-то выжить клерк. Он не зол и не добр к подсудимым, не засмеется и не нахмурится. Просто выполняет работу. В жилах у него не кровь, а тощая похлебка.

Записали, подписали, разбили на параграфы. По меньшей мере шестикратная измена, заговор против Рейха, подготовка вооруженного восстания и не знаю чего еще. Так или иначе, хватит любого из пунктов.

Тринадцать месяцев я боролся за жизнь товарищей и за свою собственную. Проявлял смелость и изворотливость. Гестаповцы применяли «нордическую хитрость». Думаю, я тоже кое-что знаю о хитрости, а проигрываю только потому, что у них еще и топор.

Итак, бой мой окончен. Теперь только ждать. Пока составят обвинительный акт, пройдет две-три недели, затем меня повезут в Германию. Там суд, приговор и потом сто дней в ожидании казни. Таковы перспективы. Осталось мне, может быть, четыре, может быть, пять месяцев. За это время может измениться многое. За это время может измениться все. Может… Отсюда судить невозможно. Однако ускорение развязки на фронте ускорит и наш конец. Так что шансы уравниваются.

Надежда состязается с войной, смерть противостоит смерти. Что случится раньше: смерть фашизма или моя смерть? Один ли я задаюсь этим вопросом? Нет-нет, этим вопросом задаются десятки тысяч заключенных, этим вопросом задаются миллионы солдат, этим вопросом задаются десятки миллионов людей по всей Европе и по всему миру. У одних надежды больше, у других меньше. Но все это не больше чем иллюзия. Беды, которыми загнивающий капитализм наводнил целый мир, уготованы всем и каждому. Сотни тысяч людей – и каких людей! – падут до того, как остальные смогут сказать: «Я пережил фашизм».