Однако и обманывать себя нельзя: во времена правления Горбачева, по сути, еще не возникла новая литература, новое кино и еще не появилось новое изобразительное искусство. Сегодняшние кинематографические, литературные и изобразительные сенсации основаны исключительно на работах последних десятилетий, которые до сих пор не допускались цензурой (даже самоцензурой) и культурной бюрократией, причем некоторые из этих сенсаций принадлежат авторам, которые когда-то эмигрировали и теперь, подобно большей части советской истории, после более чем пятидесятилетнего раскола и произвольной деформации, будут или должны быть реинтегрированы в собственную культуру. Сегодня еще нет нового расцвета советской культуры. Скорее это вчерашние цветы, которые благодаря новым возможностям выхода в свет изменили духовный климат, прежде всего в мегаполисах.
Неоднородность, противоречивость и хрупкость текущего процесса в области изобразительного искусства, а также во всех других областях вызваны различными причинами: властно-политические, институциональные, эстетические, обусловленные разрывом поколений и, наконец, те, что связаны исключительно с легкими заработками, с коммерцией и, следовательно, с властью.
Многолетний застой, по сути основанный на отказе от гласности, в последние девять месяцев сдерживать все труднее и труднее. Толпы зрителей столкнулись с артефактами и эстетическими направлениями, которые ранее были известны лишь немногим посвященным. Произведения, являющиеся выражением давно дифференцированной, плюралистической интеллигенции с самыми разными духовными потребностями, теперь встречаются с широкой аудиторией, которая либо чувствует себя выраженной в них, взволнованная их необычной свежестью и интенсивностью, либо — подобно бюрократам от культуры (хоть и по другим причинам), — отвергает это новое как непонятное, чуждое или «опасное».
Принимать или не принимать искусство — старая проблема; она существовала во все времена и в каждом регионе нашей планеты. Это одно из так называемых естественных явлений каждой культуры. Новым в нынешней ситуации, однако, является то, что публикации и выставки больше не будут легко запрещаться или проходить сложный процесс утверждения. Потребность художников в публичности, которая существовала всегда, обеспечивается теперь партийными и государственными органами, хотя — по крайней мере, в соответствии со структурой советской культурной системы — должна фактически обеспечиваться профессиональными художественными объединениями. Таким образом, «революция», инициированная, контролируемая и дозированная «сверху», сталкивается с художественным потенциалом, который преследовался Союзом художников, а частично и органами безопасности и развивался в течение почти четырех десятилетий в оппозиции к так называемому официальному и единственному публичному искусству в соответствии с собственными закономерностями.
С конца 1986 года сложилась парадоксальная ситуация, поскольку многие не состоящие в Союзе художники могут теперь показывать и продавать свои картины в парках на окраинах Москвы, а объединения художников получают разрешение на организацию выставок, концертов или лекций от районных партийных комитетов в клубных помещениях, ставших нефункциональными во времена так называемого брежневского застоя. Эти мероприятия имеют невероятную популярность, в то время как крупные всесоюзные выставки, вроде «Мы строим коммунизм» (1986) или «Художники и время» (октябрь — ноябрь 1987 г.), по характеристике критика А. Каменского, отличаются лишь «зияющей пустотой» и тем, что на них имеются несколько работ из 1920–1930-х годов, в то время как действительно большое искусство там отсутствует. Оно заменяется ложным пафосом и поверхностной работой по заказу. В течение многих лет работы функционеров Союза закупались другими работниками Союза (иногда по соображениям «кадрового союза» важных должностей в государственных учреждениях) и отправлялись на зарубежные выставки, где выдавались за искусство, характерное исключительно для Советской России.