Репортажи из-под-валов. Альтернативная история неофициальной культуры в 1970-х и 1980-х годах в СССР глазами иностранных журналистов, дополненная инт

«Арго» меня тоже утомила, потому что у меня склонность к метафизике. Это было подвижничество, мы не получали за это денег, но желали засвидетельствовать свое почтение искусству в том качестве, каким оно нам представлялось, — то есть как суперсовременная форма кинетизма, к которой мы приобщились благодаря информации от Душана Конечны[149], поступившей к нам в 1964 году. А до этого я занимался своей метафизикой, что то же самое, что и философия.

Г. К.: Ты начал говорить о влиянии западных кинетистов на наших художников, в особенности на геометристов…

Ф. И.: Конечно, там же были целые группы, например французская группа исследований визуального искусства (GRAV), куда входили Ле Парк, Морелле, Сото, Сабрино, немецкая группа Zero (Мак, Пине и Юккер) и другие. Кинетизм — это когда технологии начинают участвовать в создании произведений современного искусства.

Г. К.: И вы познакомились с этими группами в середине 1960-х? Что вы смотрели — журналы, каталоги?

Ф. И.: Да, после 1964 года. Да, были журналы, и я был знаком с Алексеем Борисовичем Певзнером, братом Наума Габо. Певзнер работал здесь профессором в Институте цветных металлов. Габо был тогда еще жив, присылал ему журналы. В них-то я и увидел репродукции Малевича. А в запасниках Третьяковки я не был, знакомых не было, и раньше увидеть его работы не мог. Так что репродукции Малевича я увидел только в 1964 году. Чуть раньше, в 1962-м, узнали Гартунга, Сулажа… и я подумал — это искусство. Увидел их в журнале в Библиотеке иностранной литературы, подумал, раз на Западе такое признают за искусство, значит, и то, что я делаю, может как-то соотноситься с искусством.

А еще у нас была Римма Заневская — она в группу фактически не входила, это Нусберг ее вписал, — она тоже стремилась к преодолению и потому «ушла в геометрию». А кто может органично заниматься геометрией? Тот, у кого есть склонность к метафизике. Ее муж, Трипольский, приносил нам книги по философии и репродукции западных геометристов. Мы впитывали все очень внимательно.

Г. К.: Скажи, а как вы познакомились с чехами? Первым приехал Конечны?

Ф. И.: Да, он дал нам информацию о кинетизме, затем приехали Ламач[150] и Падрта[151], но они о кинетизме ничего не говорили, зато рассказали о Малевиче — еще в 1963 году. У нас были такие закрытые архивы…

Г. К.: Типа РГАЛИ?

Ф. И.: Наверное. …И они работали так, что были открыты для иностранцев, но не для своих, поэтому чехи могли там получать информацию, а мы — нет! («Замечательная» страна была!) И вот они уже нам эту информацию передавали. А Халупецкий уже позже приезжал, в конце 1960-х. Кстати, смешная вещь. Он тогда нам сказал: «Вы не знаете своего счастья, потому что дру2жите между собой и у вас все хорошо»…

Во-первых, дружбы не было. Все держали ушки на макушке, а сходились по принципу «отверженности». Во-вторых, объединение этих отверженных художников было обусловлено внешними (советскими) обстоятельствами. Иначе жить было нельзя. Как только обстоятельства изменились, все атомизировалось и разлетелось. Поэтому это не была дружба, а Халупецкий несколько идеализировал ситуацию, и это не было таким уж счастьем. Все равно все занимались автономно своим делом — кто как мог. А контакты были экзистенциальные, только и всего. Ситуация «напоминала» Халупецкому дружбу, но ему надо было смотреть шире. Советская система так спрессовывала мир, что некоторые персоналии должны были общаться на своем уровне вопреки этой системе, но в то же время благодаря ей.

Г. К.: Да, я помню одну фотографию с твоего дня рождения, где присутствовали Гройс, Булатов, Шварцман, Чуйков, кто-то еще, все с женами, — а мне было очень странно видеть такую компанию: сразу возникал вопрос, что у всех вас могло быть общего?

Ф. И.: Да ничего! Шварцман приходил и говорил, что «иература, конечно, есть самое высокое достижение после Малевича», — а я помню, что ранее он Малевича вообще в грош не ставил, — «но и артефакты тоже очень интересны!». Мы с ним в один день родились, поэтому он старался позвонить утром и сказать, — вот, я тебя опять опередил и раньше поздравил! Как будто мы с ним соперничали в добродетели! Шварцман был очень рассудочный, рациональный христианин, прекрасно рассуждал о Евангелии, анализировал, но сам был далек от истинного христианства, потому что у него «я» в рассуждениях всегда доминировало.

Г. К.: А позже, в 1970-х, как я понимаю, вы познакомились с эстонцами?