Репортажи из-под-валов. Альтернативная история неофициальной культуры в 1970-х и 1980-х годах в СССР глазами иностранных журналистов, дополненная инт

А. М.: Да мы их никак не воспринимали, потому что были уверенные в себе люди: мы были единственные! Поэтому мне было наср… на всех лианозовцев, хотя я очень полюбил Оскара, потому что он был интересный и невероятной силы человек. Но все его рисование тогда не производило на меня никакого впечатления и не имело никакого значения.

Вначале мы сделали что-то и сказали, что это надо показать миру. Как? Понятно было, что никак показать это нельзя. Но мы слышали, что есть такие Рабин, Кабаков, и мы просто постучали к ним в дверь, позвонили через знакомых, и нас приняли. Они сказали: да, вы веселые ребята, смешно, но это х…ня полная… Как для нас была полная х…ня то, что они делали, так для них это было совершенно недоступно, даже для Кабакова. Тем более что в то время у Рабина началось увлечение пресловутой духовностью, сперва полуцерковной, а позже и полной. Никто из них, впрочем, не говорил, что они верующие. Но выглядело все это, как я осознаю сейчас, как начало новой религии, настоящей религии. Это были кучки людей, борющихся с окружающей действительностью, потому что она их не устраивает, и несущих в себе Дух, огонь, прямо как у ранних христиан. Это в традиции мученичества, только мучениками стали концептуальные художники; как первые христиане себя чуть ли не замуровывали в стены или как этот столпник знаменитый, который сидел 36 лет на столбе — зачем? Какая религия требовала от него сидеть там? Но это были мученики, которые несли свет людям…

Г. К.: Но ведь вы тоже пробовали работать в традиции сюрреализма и сделали выставку в «Синей птице»?

А. М.: Да, это было до соц-арта, и мы еще выставлялись там вместе. Кажется, там прошли даже две выставки, потому что у Виталика были нужные связи. Но потом это кафе прикрыли. А ранние работы все скупил Бреус. Они лежали у моей матери в пыли под кроватью, и тут эти «произведения» долго, кряхтя, извлекали на свет божий. Он сгоряча купил, а теперь, наверное, не знает, куда это дерьмо деть. Господи, все это искусство — такая х…ня! Сейчас-то это видно. Религиозность пропала, огонь, который мы несли, потух… И осталась страшная мазня, непонятно для чего…

Но вот Маркс был все же самый гениальный из философов. Я только заменю в его описании[170] «религию» на «искусство»: «Искусство — это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому, как оно — дух бездушных порядков». И дальше идет «религия — опиум народа». Хрен с этим опиумом, но как точно это сказано! Искусство стало секулярной религией ХХ века. Вот мы сейчас живем в ином мире, а раньше это был мир, где художники были боги! Скажем, Пикассо был как Ленин, Сталин или Рузвельт. Дали, Пикассо меняли или поддерживали этот мир, и даже люди в Африке слышали эти имена. А сейчас люди, может быть, знают имя Энди Уорхола, но это несопоставимо — те художники были гении, настоящие гении! Сейчас таких фигур нет и быть не может.

Г. К.: Что можно сказать о вашем окружении в 70-х годах? Оно тоже было таким ироничным, склонным к стёбу, или философским?

А. М.: Да мы ни с кем не общались. Были совершенно официальные отношения с какими-то людьми, как устроить выставку и т. п. У меня до сих пор нет ни одного знакомого художника как друга.

Г. К.: Хорошо, Паперного разве не было в окружении?

А. М.: Паперный был, но он относился к «семейным», потому что Зяма Паперный был очень близкий друг родителей, и мы общались, конечно, но это были совсем другие отношения. Вот когда у нас случилась выставка в Нью-Йорке — за год, кажется, до отъезда, — тут какой-то вал людской пошел, для меня все смешалось… Мелькали какие-то лица, кто-то, наверное, доносил, кто-то нет; пошла какая-то каша, потому что пошла слава, и «Голос Америки» сказал, что выставка успешная и все такое прочее. Да, это был 1976 год.

А сейчас все как-то рисуют, все как-то продаются, кто хуже, кто лучше, но новые галереи — это как магазины. Кажется, это Гагосян придумал, чтобы было все что угодно: реализм, абстракционизм, фовизм… Что вы хотите? — Пожалуйста, у нас такое есть!

Г. К.: Конечно, еда «на все вкусы»!

А. М.: Да, и в новых галереях есть сотни художников, поэтому надо делать новые помещения, иначе всех не покажешь. Надо расширяться. И это хорошая идея, что все разрешено, что нет никакой догмы. Но с другой стороны, если нет догмы, то на все наср…, потому что все — едино. Никакой разницы нет. Раньше твердили, что надо так рисовать, а так — нельзя. А теперь и так можно, и этак. То есть принцип ориентиров утрачен. Но придуман другой принцип: кто нарисовал? Какого цвета кожи? Или: была ли это страдающая женщина? Или гермафродит? — И этот принцип не хуже, потому что нужно иметь какую-то путеводную звезду.