Республика воров

– Эй, погодите! – завопил господин в дилижансе. – Стойте! Остановитесь!

Локк, не обращая внимания на крики, проехал еще ярдов сто, потом остановил упряжку и велел:

– Жить хочешь – выходи!

Дверь дилижанса распахнулась, и на подножку ступил низенький старикашка лет шестидесяти, с глазами испуганного кролика; из-под алого шелкового шлафрока с золотыми пуговицами выпирало круглое пузо; голову коротышки прикрывал алый ночной колпак.

Локк, соскочив с облучка, грозно уставился на него и прорычал:

– Скидывай свой дурацкий наряд!

Старикашка торопливо сбросил шлафрок, оставшись в ночной сорочке. Локк сгреб в охапку шелк, пропахший вонючим потом, и швырнул в дилижанс.

– Где съестные припасы и вода? – спросил Локк.

Старик молча указал на ларь, установленный на задке дилижанса. Локк откинул крышку, ознакомился с содержимым, кое-что отложил для себя, а остальные свертки выбросил на обочину.

– Ступай, друзей своих разбуди, – велел он, усаживаясь на облучок рядом с Жаном. – Пешочком по свежему воздуху прогуляетесь, за сутки до Лашена доберетесь. А может, кто-нибудь мимо проедет и над вами сжалится.

– Сволочи! – завопил бедняга, лишившийся шлафрока и дилижанса. – Воры! Я этого так не оставлю! Болтаться вам в петле!

– Все может быть, – невозмутимо ответил Локк. – А вот наверняка я знаю одно: как мне понадобится костер развести, так твое барахло на растопку пойдет.

Он весело помахал старику на прощание, и дилижанс покатил по дороге – только не в Лашен, а в Картен, долгим кружным путем по берегу Амателя.

Интерлюдия Аурин и Амадина

1

И ради чего вы все это терпите? – спросил Жан у Дженоры на следующее утро после приезда Благородных Каналий в Эспару. – И Монкрейна, и долги, и несносное поведение…

– Мы – ну, те, кто остался, – совладельцы труппы, – объяснила Дженора. – Нам тоже доля от прибылей полагается, вот только это уже точно из разряда чудес. Некоторые годами деньги копили, чтобы долю в труппе приобрести. А если от Монкрейна уйдем, то и доли наши пропадут.

– А, понятно.

– Вот Алондо, к примеру, три года назад крупный куш в карты сорвал и на выигрыш долю приобрел. Мы тогда ставили «Десять честных предателей», и «Тысячу мечей за Терим-Пель», и «Бал убийц»… В нашем репертуаре десяток спектаклей было, мы разыгрывали маски для графини Антонии, давали представления на праздники, гастролировали по всему западу – там места обжитые, не то что глушь между Эспарой и Каморром. С большим успехом, между прочим. Ну, то есть мы не сдуру свои деньги вкладывали…

– Да ясно, что не сдуру…

– Первыми сбежали те актеры, которых на один сезон наняли, – им понедельное жалованье причиталось, а как Монкрейн платить перестал, так они к Басанти и переметнулись. Они бы и за меньшие деньги согласились, там все-таки надежный заработок.

– А почему все так случилось?

– Не знаю… – вздохнула Дженора, глядя в чашку кофе, словно бы там скрывался ответ. – Бывает, что на человека мрак накатывает… Остается только надеяться, что это пройдет.

– Это вы о Монкрейне?

– Ох, он тогда совсем другим человеком был, не то что сейчас… Про сорок трупов слыхал?

– Гм… если я признаюсь, что нет, то стану сорок первым?

– Знаешь, очкарик, если б я людей убивала, то Монкрейн бы до ареста не дожил. Сорок трупов – это сорок знаменитых трагедий, которые уцелели после падения Теринской империи. Ну, творения великих драматургов эпохи Теринского престола – Лукарно, Вискоры и прочих.

– Понятно, – кивнул Жан.

– Их трупами называют потому, что они вот уже больше четырехсот лет не меняются. Нет, не пойми меня превратно, трагедии и вправду замечательные – по большей части, а вот постановки получаются… замшелые. Обычно актеры декламируют текст как храмовое богослужение – чинно и сухо, без воодушевления. А вот у Монкрейна… О, Монкрейн эти трупы из могил поднимал! Была в нем искра, от которой такие страсти разгорались… Ах, как все актеры играли… Если б ты, Жованно, хоть один спектакль увидел, тоже все бы стерпел, лишь бы еще раз…

Над внутренним двориком прогремели раскаты звучного голоса:

– Я к вам вернулся, страждущий скиталец, приговоренный гордостью своей к изгнанию…

– О боги преисподней! – Дженора вскочила со стула. – Вы и впрямь его вызволили…

Огромный чернокожий сириниец в измызганных одеждах вошел в таверну и, увидев Дженору, воскликнул:

– Дженора! Смуглая красавица моя! Я знал, что…

Что он знал, осталось неизвестным, потому что ладонь Дженоры с размаху впечаталась в его щеку. Жан удивленно заморгал, едва успев заметить, как рука Дженоры описала стремительную дугу, и поспешно сделал зарубку на память: эту женщину лучше не гневить, она скора на расправу.

– Джасмер! – завопила она. – Придурок, упрямый осел, беспросветный пьяница! Мозги жиром заплыли! Мудак! Ты всех в гроб загонишь! Тебя не гордость до тюрьмы довела, а кулаки!

– Да тише ты! – забормотал Монкрейн. – Это, вообще-то, цитата была…

– Ах! Не может быть! – В таверну вбежала госпожа Глориано. – Каморрцы тебя вызволили?! Ты этого не заслужил, подлец! Гнусный негодяй! Жалкий сиринийский забулдыга!