Реставрация в России

Мавроди удалось повторить эффект Ельцина. Он был последним, кого беззаветно, бессмысленно и безответно полюбил «человек толпы». Но это уже не могло выручить ни самого Мавроди, ни «новых русских», ни «политику реформ». Кризис «МММ» углублялся. Акционеры так ничего и не получили. Рассеивались последние (и, надо сказать, самые нелепые) иллюзии Марины Сергеевны и Лени Голубкова. Сейчас эти люди не просто теряли последние сбережения. Рушилась навсегда их надежда стать «средним классом».

Биржевой кризис поставил на грань катастрофы и немногих еще действующих в стране мелких и средних бизнесменов, пытавшихся с помощью биржевой игры пополнить оборотные средства. Система как будто задалась целью в максимально короткий срок ознакомить нашего человека со всеми прелестями капиталистического кризиса: инфляция, безработица, неконтролируемая преступность, спад производства, политическая нестабильность, парламентский идиотизм, избирательные фарсы, военные перевороты. Недоставало только финансового краха. И он случился.

Теперь на сцену выходит новая и незнакомая нам фигура, которую некогда Маркс окрестил «закусившим удила мелким буржуа». Эта фигура существенно отличается от наивного и добродушного «совка», с которым при должной пропагандистской обработке можно было делать что угодно.

Разговоры о «русском бунте» были в 1992-93 гг. абсолютной чепухой. Люди, воспитанные по-советски, на это неспособны. «Бессмысленный и беспощадный бунт» — всегда бунт озверевших и обнищавших мелких собственников. Если в Лос-Анджелесе во время массовых волнений толпы крушили все подряд, то в Москве в октябре 1993, по признанию прессы, со стороны защитников Белого дома практически не было ни одного случая покушения на собственность. Иное дело акционеры «МММ». Не простояв на Варшавском шоссе и двух дней, они уже начали переворачивать машины.

Мелкий буржуа в подобных ситуациях предельно агрессивен, возбудим, переменчив и склонен к левому или правому радикализму. Как он будет себя вести, предсказать трудно, но ясно, что радикализация в той или иной форме неизбежна. Проблема в том, какая радикальная идеология сможет овладеть этой массой. Если успеха не добьются левые, закономерна фашизация.

Разговоры о «Веймарской России» и фашистской угрозе в нашей стране были полной чушью в 1992-93 гг., пока у нас не было массы разоренных мелких собственников. Именно такие люди составляют опору правого популизма и фашизма. Теперь движения фашистского типа могли найти свою массовую базу.

Интеллектуалы

Квалифицированный труд в советском обществе ценился не особенно высоко. Если Советский Союз и был рабочим государством, то лишь в том смысле, что любой неквалифицированный рабочий чувствовал себя на производстве увереннее любого инженера. Доступность высшего образования была поразительная, но заработки специалистов были позорно малы. Государство как бы говорило интеллигентам: вы пользуетесь привилегией комфорта, вам не нужно таскать тяжести, спускаться в шахту и уже за это вы должны быть нам благодарны.

Культ неквалифицированного труда раздражал образованную часть общества. Технократы, ученые, артисты, даже рабочие высокой квалификации чувствовали себя ущемленными, обобранными. Они прекрасно знали, каковы заработки их коллег на Западе. Справедливо или нет, они были убеждены, что их квалификация — не ниже, а следовательно, и заработки должны быть такими же.

Потребность в свободе, социальная ущемленность, оппозиционные традиции — все это превратило интеллигенцию в опору реформаторских, а затем и антикоммунистических движений конца 80-х гг. К этому надо добавить еще одно важное обстоятельство, предопределившее дальнейший кризис интеллигенции: хотя между академической или творческой элитой и массой рядовых учителей, инженеров, научных работников существовала значительная дистанция, интеллигенция воспринимала себя как однородную группу. И в самом деле — их образ жизни не так уж различался. Советская уравнительно-стандартизирующая система делала свое дело. Все они читали одни и те же газеты и журналы, смотрели одни и те же фильмы и телепередачи, читали одни и те же книги. Разрыв в заработках академика и рядового учителя, как бы значителен он ни был, воспринимался менее болезненно, чем общая отчужденность от власти или недооценка творческого труда, от которой одинаково страдали и тот и другой. Интеллектуальная элита воспринималась не как привилегированная группа, а как ряд «лучших людей», образцы для подражания, властители дум.

Среди технической интеллигенции одно время чувствовалось определенное раздражение против гуманитариев, но дело не шло дальше споров о «физиках и лириках» в газетах 60-х гг. или разговоров на кухне. Даже те, кто считал, будто все писатели или философы «продались режиму», видели только профессиональные различия и никогда не ставили вопрос о социальных. Короче говоря, в культурном смысле интеллигенция была однородной массой.