Рецессия капитализма — скрытые причины. Realeconomik

Такие черты нынешней реинкарнации российского капитализма, как высокая доля государственного сектора, включая полугосударственные и квазигосударственные компании, отчасти воспроизводят структуру собственности в императорской России. И век назад основные ресурсы страны, даже в частном секторе экономики, фактически не находились в по-настоящему частной собственности. Как и сейчас, предприниматели осознавали свою зависимость от авторитарного государства, привычно смотревшего на все главные ресурсы страны как на «государевы», жалуемые подданным не столько в собственность, сколько в пользование и управление в обмен на политическую лояльность и готовность выполнять пожелания самодержавной власти.

Да и российская приватизация 1990-х годов, особенно если иметь в виду крупные промышленные активы, тем более связанные с использованием природных ресурсов, воспринималась не как реальная продажа важных производственных активов в частные руки, а скорее как государственное распределение прав пользования казенным, по сути, имуществом в соответствии с особенностями исторического момента («переходный период» как своего рода «смутное время»).

При этом подобное восприятие приватизации было характерно не только для тех, кто распределял бывшую советскую «общенародную собственность», но и тех, кто назначался ее новым собственником. Известная фраза одного из российских «олигархов», произнесенная в начале 2000-х годов, о том, что он готов «в любой момент отдать все государству», на самом деле не столь абсурдна, как многим в то время показалось. Адекватные и здравомыслящие бенефициары той приватизации прекрасно понимали (и все еще продолжают понимать), что полученные ими стратегические активы принадлежат им весьма условно – на деле их права распространяются лишь на долю прибыли от их использования, но не ее источник. А тем из числа новых хозяев, кто возомнил, что внезапно привалившее им богатство в виде приватизированных активов полностью и безраздельно принадлежит им по священному праву собственности, «наглядно» объяснили суть их заблуждений.

Однако не стоит думать, что все это делает постсоветские экономические реалии чем-то сущностно иным, принципиально отличным от того, что мы видим в остальной Европе или Азии. Это – не следствие мифической «особости» национального сознания, делающего чужой опыт иррелевантным. Это – нормальная реакция экономического поведения людей на существующие в данный исторический момент социальные институты или, наоборот, их отсутствие. В нашем случае – на отсутствие адекватных институтов поддержания правил мирного взаимодействия и взаимного контроля властных групп, поддержания на этой основе стабильных правил игры и цивилизованного правопорядка, согласования интересов основных социальных групп и поддержания на этой основе здорового и устойчивого экономического роста.

Институты же не даются свыше, они создаются людьми – чаще всего конкретными людьми, которых история и их собственная (та или иная и так или иначе мотивированная) активная позиция выдвигают в центр событий и дают ресурсы для конструирования общественных отношений в соответствии с реальностью и их субъективными представлениями о ней.

В этом смысле формирование в России в 1990-е и 2000-е годы существующей ныне системы экономических и политических отношений не было железно предопределено историей – оно было в значительной степени результатом отчасти сознательных, а отчасти и не вполне осознанных шагов и действий группы политиков, в руках которых оказались сосредоточенными важнейшие властные ресурсы. Они много лет строили эту систему – даже если не задумывали ее как цель, а просто не считали нужным или возможным влиять на обозначившийся уже 20 лет назад вектор развития. Попытки противопоставить один период постсоветской истории другому (пресловутые «лихие 90-е» как якобы антитеза строительству упорядоченного бюрократического государства в «нулевые») на самом деле – не более чем лукавство или придумки «пиартехнологов».