Ревизия психоанализа

Такая стимуляция инфантильности у пациента не входила в намерения Фрейда, по крайней мере в намерения осознанные. Он объяснял особенности проведения процедуры другими причинами; например, нежеланием, чтобы пациенты часами «пялились» на него. Кроме того, Фрейд говорил, что пациент не должен смотреть на психоаналитика, потому что это позволяет пациенту говорить свободно о смущающих его переживаниях; помимо этого, пациент избавляется от ненужного влияния реакций психоаналитика, которые неизбежно отражаются в выражении его лица. Мне, однако, думается, что эти причины являются в большой мере рационализацией инстинктивного смущения психоаналитика перед совместным с пациентом путешествием в «потусторонний мир» последнего. Психоаналитик может выслушивать «причудливые» идеи пациента, но прямой взгляд друг на друга может сделать эти идеи до неловкости реальными и разрушить границу между «подобающим» и «неподобающим». Это особенное отношение имеет параллель в том факте, что очень многие психоаналитики в своих реакциях на общение с людьми и на их идеи проявляют такую же слепоту и непонимание, как и их менее просвещенные коллеги по цеху.

Некоторые аналитики, такие, как Р. Шпитц, отчетливо понимали, что истинная цель классической психоаналитической процедуры – это превращение пациента в младенца с целью добыть максимум «детского материала». Анализируя пациентов в течение многих лет в классической манере, а затем за столом, лицом к лицу, я пришел к выводу, что в достаточно легких случаях ментальных расстройств интенсивность переноса (но не сам факт его существования) в большой мере зависит от степени искусственной инфантилизации пациента. Если психоаналитик общается с пациентом как с равным себе взрослым человеком, если он не прячется под маской «великого незнакомца» и если пациент начинает играть более активную роль в процессе лечения, интенсивность переноса – как и препятствия, создаваемые им, – значительно ослабевает.

С точки зрения психотерапевтического эффекта преимущества последнего подхода заключаются в том, что он не уменьшает роль пациента как взрослого человека – пусть даже временно. Он, взрослый, встречается со своими подсознательными {048} устремлениями, и эта встреча, эта конфронтация необходимы для того, чтобы он адекватно отреагировал на данные подсознания или хотя бы понял их. Если в результате терапии больной превращается в ребенка, то материал, который он выдает, легко приобретает качество переживания, каковое он испытал во сне – нечто, легко превращающееся в воспоминания о подсознательных желаниях, но без их полного и подлинного переживания или чувствования. Часто высказываемая мысль о том, что пациент не станет открывать наиболее интимные (и часто весьма смущающие) мысли в беседе лицом к лицу, является ошибочной. Те аналитики, которые используют эту процедуру, находят, что поначалу она может быть трудной для пациента, но даже самые смущающие мысли выражаются в беседе лицом к лицу не менее отчетливо, чем лежа на кушетке. Более того, высказанные один раз, они переживаются с большей реальностью, чем в классическом варианте. В этом последнем случае пациент высказывается в «межличностном вакууме», и его мысли ему самому представляются нереальными; они приобретают полностью прочувствованную реальность только в том случае, когда их можно разделить с аналитиком как с человеком, а не призрачным фантомом.

Главная проблема заключается в том, как интерпретировать перенос: как повторение детского опыта или как оживление всепроникающего устремления к почитанию идола?