Ревизор 2.0

В последний год у Бекетовой неоднократно возникала мысль, не понести ли ей от черкеса, однако всякий раз останавливали думы о будущем детей, отцом которых она не смогла бы признать простого холопа. С другой стороны, и впрямь она начала подумывать, не пора ли ей снова под венец. Можно и за немолодого; если она и понесёт вдруг от Баныча, то сможет выдать их за детей от богом данного мужа. Правда, тогда уж и мужа надо выбирать чернявого, похожего на черкеса, чтобы впоследствии, если появятся тёмненькие дети, не возникало подозрений.

Была мысль и уехать в Москву или, паче чаяния, в Петербург, где у неё не было никого из родни, но зато там собирался весь свет. Но то ли прижилась она в своём имении, то ли в глубине души боялась, что этот самый свет её не примет, но, спровадив на тот свет Аполлошу, Татьяна так и жила в завещанной мужем усадьбе.

Как бы там ни было, однажды Бекетова услышала о новом батюшке, потом снова и решила съездить в Клюево, поглядеть, что это за молодой и ретивый настоятель, сумевший увеличить чуть число прихожан храма святителя Николая Чудотворца. Воскресенье случилось дождливым, дороги развезло, поэтому на утреннюю службу выехали затемно. Управлял крытой коляской, как обычно, черкес. С расспросами, что это вдруг барыне захотелось прокатиться на службу в неблизкое село, не лез, так как отличался молчаливостью, да и по-русски за эти годы так и не выучился толком говорить. А может, и притворялся, что не выучился, преследуя какие-то свои цели, так как, живя столько лет среди русских, даже папуас выучил бы больше слов и выражений, нежели этот Баныч.

Пятикупольный храм проявился в серой предрассветной дымке подобно выплывающему из тумана «летучему голландцу», а колокольный перезвон напоминал звон корабельной рынды. Сунув сидевшим на паперти нищим по полушке, барыня, осторожно ступая по дощатому, проложенному в грязи настилу, прошествовала в наполненный запахом ладана храм. Народ – в основном старушки – в притворе и далее толпился тесно, но для Бекетовой, которую многие узнали, почтительно освободили место у амвона.

В ожидании начала службы прихожанки ставили свечи кто за здравие, кто за упокой, истово целовали старые иконы со скорбной строгостью глядящими с них ликами святых. Наконец колокольный перезвон затих, толпа одновременно хлынула к амвону, и графиня тут же оказалась стиснута со всех сторон. Кто-то наступил ей на ногу, она тихо ойкнула, хотела разразиться негодующей речью, а может, и дать оплеуху, но тут перед ней появился ОН. И в то же мгновение окружающий мир перестал для неё существовать. Сначала она испуганно вздрогнула, а затем по телу её пробежала дрожь вожделения, какую она испытывала, кажется, целую вечность назад, когда совсем юной впервые разделила ложе с ещё не столь старым Аполлошей. Она даже подумала, что кто-нибудь может это заметить, и испуганно оглянулась. Но нет – все внимали молодому иерею. А тот с необыкновенным жаром вещал с амвона о полном драматизма пути Иисуса, и вещал не казёнными цитатами из «Библии», а своими словами, простыми и понятными, доходившими до сердца каждого, благоговейно внимавшего оратору слушателя.

Бекетова не была исключением, она также оказалась поглощена не столь знакомой ещё с младенчества историей Иисуса, сколь обволакивающей яростью, с которой рассказывал её этот молодой пастырь, и как он находил вроде простые, но берущие за душу слова. Она не знала, сколько прошло времени, но в какой-то момент священник обессиленно опустил руки и закусил губу, словно досадуя, что бессилен изменить что-либо в судьбе Иисуса, но уже в следующий миг взгляд его просветлел.

– Братья и сёстры! Этот путь был предначертан ему Богом, и он выполнил Его волю, отдав свою земную жизнь за нас с вами, за всех, живших, живущих и тех, кто будет жить на этой земле до скончания времён, искупив своей смертью наши грехи и вознесшись на небеса. Но это не значит, что мы вольны грешить. Наша душа не хочет грешить, ведь она создана Богом, сотворена по образу Божию и не хочет греха. Но после грехопадения все эти дарования, данные нам Богом, разъединились, и наша душа смешалась со страстями. И часто, говоря в уме: «Я не хочу грешить!» – мы видим, что сердце наше увлекается грехом и всё наше существо оказывается в плену. Так, значит, я всё же говорил: «Хочу согрешить»? Хочу, не хочу, а грех совершаю! Сатана хитёр, он только и ищет возможности подтолкнуть нас к греху, а оттого каждый день, каждый час и каждый миг мы должны бороться сами с собой, усмиряя свои плоть и дух.

– Истинно глаголешь, батюшка, истинно! – заполошила какая-то старуха, для которой бунтующие плоть и дух явно остались в далёком прошлом.

Она принялась истово креститься, тыча локтем в такую же сморщенную преклонными годами соседку. Следом за ней зашумели и остальные, кто-то из недр толпы визгливо завопил: «Каюсь!» – а батюшка взирал на это с грустной, понимающей улыбкой, как дед сморит на своих неугомонных внуков.

Постепенно шум стих, и вся людская масса вытянулась в очередь за благословением.