Революция и конституция в посткоммунистической России. Государство диктатуры люмпен-пролетариата

С одной стороны, все-таки должна быть определенная совместимость тканей. Можно пересадить человеку сердце другого человека, в крайнем случае взять что-нибудь от обезьяны или свиньи, которая, как говорят, человеку в этом отношении близка. Но вряд ли можно имплантировать человеку сердце крысы. Какая-никакая, но общность между «донором» и «пациентом» нужна как в случае медицинской, так и в случае «идеологической» трансплантации. Нельзя пересадить (насадить) все, что угодно, — а только то, что имеет хотя бы теоретические шансы прижиться. Поэтому уместно все-таки вспомнить об общих христианских корнях русской и западной культур (несмотря на то что взрыв православного язычества, который мы сегодня наблюдаем в России, делает поиск этих корней весьма затруднительным психологически).

С другой стороны, даже самые близкие ткани, даже органы, пересаженные от ближайших родственников, конфликтуют и отторгаются организмом. Поэтому, какой бы успешной ни была сама операция, на протяжении всей жизни пациента или, по крайней мере, на протяжении очень длительного времени придется подавлять его собственный иммунитет. Вот и для успеха конституционного эксперимента в России требуется постоянно подавлять собственный иммунитет русской политической культуры, которая реагирует на конституционные идеи и практику враждебно, как на вторжение чужеродного политического тела.

Рождение русского конституционализма, по всей видимости, было подготовлено собственной внутренней логикой развития русской культуры. Если бы это было не так, никакие усилия «политических хирургов» не дали бы результатов. Раньше, чем появились заимствования, возникла потребность в них. Недаром конституционные идеи обнаруживают себя в России почти одновременно с началом их широкого распространения на Западе — во второй половине XVIII века (хотя предпосылки к этому возникли еще раньше).

Конституционализм не был навязан России, его не принесли с собой колонизаторы на кончике штыка и он не устанавливался как элемент оккупационного режима. Он проник в Россию вместе с европейским знанием, от которого Россия никогда не была изолирована. И в дальнейшем он развивался, пусть и под сильным влиянием западной мысли, но все-таки достаточно самостоятельно.

В первой половине XIX века конституционализм в России представлял собою уже достаточно выраженное, четко оформленное идеологическое течение, своего рода оппозиционную политическую субкультуру. Приблизительно в это же время выяснилось и то, что он абсолютно чужд русскому политическому «мейнстриму». Конституционализм оказался не просто «другим», он был антиподом идеологии самодержавия.

Конституционализм не вписывался в рамки доминирующей политической культуры, трансформируя и преображая ее, как это происходило на Западе, а отторгался этой культурой, выталкивался ею вон за пределы привычного круга русской политической жизни, превращаясь в идеологию-спутник, в нечто вечно «рядом стоящее». Между идеологией конституционализма и доминирующей в России «аутентичной» идеологией самодержавия существовал антагонизм.

Русскую политическую культуру зачастую обозначают как культуру «полицейскую» по своей сути, намекая на родство с классическими авторитарными режимами. Это не совсем так. Между самодержавной Россией и, например, прусским «полицейским государством» — политическая пропасть. Прусское полицейское государство — это диктатура правил, русское самодержавие — это диктатура без правил.

Российской политической культуре присуща апология террора (неправового насилия) как основополагающего политического принципа. В признании права власти на террор состоит суть политической и правовой доктрины самодержавия. Очевидно, что самодержавие и конституционализм совершенно иначе соотносятся друг с другом, чем «полицейское государство» и конституционализм.

Политическая среда для развития конституционализма в России оказалась гораздо более неблагоприятной, чем на Западе. Абсолютизм при всех его недостатках, создавая бюрократию и бюрократические правила, так или иначе, но сам готовил себе смену в лице конституционного государства. Самодержавие с его пренебрежением к любым правилам и процедурам не делало и этого. Абсолютизм боролся за то, чтобы власть была правом, а самодержавие боролось за то, чтобы власть находилась над правом.

От конституционных корней к конституционной кроне

Следствием такого положения вещей стало то, что почти сто пятьдесят лет конституционализм в России развивался однобоко и неконструктивно. Он прирастал исключительно ненавистью к существующему государству, оставаясь скорее набором общих либеральных лозунгов, чем осмысленной доктриной, тем более привязанной к особенностям национальной политической культуры.