Революция и конституция в посткоммунистической России. Государство диктатуры люмпен-пролетариата

Это единство конституционного процесса в России во всех его исторических формах мы только сегодня начинаем осознавать, с трудом проводя пунктирную линию, связывающую внешне независимые идеологические и политические течения, разделенные «Гималаями» двух социально-политических катастроф, постигших Россию в начале и в конце XX века. Советский, «диссидентский» конституционализм является в этом отношении недооцененным активом, малозаметным, но крайне важным звеном эволюции.

В то же время советскому «диссидентскому» конституционализму была присуща односторонность, обусловленная той исторической формой, в которой конституционное движение возродилось в России. Диссиденты основной упор делали на правах человека, уделяя гораздо меньше внимания принципам организации государственной власти, опираясь на которые только и можно обеспечить защиту этих прав.

Не то чтобы о базовых конституционных принципах вообще не шло речи. Но, в отличие от прав человека, эта проблематика не была центральной. Восприятие этих принципов было чересчур абстрактным, отвлеченным. Справедливости ради необходимо отметить, что никак иначе в условиях тоталитарного государства и быть не могло. Однако именно этой односторонности правозащитного советского конституционализма суждено было сыграть в будущем весьма важную роль.

Политически правозащитное движение осталось на обочине той революции, которая была инициирована в середине 80-х годов прошлого века горбачевской перестройкой. Практически никто из правозащитников, кроме академика Андрея Сахарова, не сыграл сколько-нибудь значимой роли в этой политической драме, уступив пальму первенства переродившейся партийной номенклатуре.

Но идеологическая роль правозащитного движения оказалась огромной, хотя и недооцененной до сих пор. Именно это движение фактически создало те лекала, по которым стали кроить и перекраивать общественный и государственный строй «новой России». Естественно, что в первую очередь это коснулось конституционного процесса.

Накапливавшийся в течение двух десятилетий потенциал почти сразу обрел форму движения за новую конституцию. Но, как только конституционное движение перешло из плоскости теоретической и идеологической в плоскость практическую и политическую, оно тут же обнаружило тот самый «правозащитный» уклон, о котором было упомянуто выше.

Посткоммунистический конституционализм был преимущественно декларативным. Он делал упор на подробнейшем и скрупулезном перечислении всех значимых прав и свобод, и, безусловно, по этому показателю принятая на референдуме 1993 года новая российская конституция имеет себе мало равных в мире. Это ни в коем случае не является ее недостатком, скорее наоборот. Проблема состоит в том, что это оказалось практически ее единственным достоинством. Карл Шмитт в свое время процитировал Мадзини: «Свобода не конституирует», добавив от себя: «Хотя принципы гражданской свободы вполне могут модифицировать и регулировать государство, но они не могут из самих себя обосновать политическую форму»[23].

На пороге конституционных перемен

Во всем остальном, что не касалось формулирования прав и свобод, российская конституция оказалась весьма неконкретной. Либеральное содержание конституционализма вновь утекло сквозь решето ее туманных, неполных или спорных положений (вроде пресловутых «двух сроков подряд»). Посткоммунистический конституционализм в конечном счете недалеко ушел в этом отношении от советского конституционализма.

Однако был и определенный прогресс. Принятие Конституции 1993 года, несмотря ни на что, имело огромное историческое значение. Это был существенный шаг в развитии российского конституционализма и даже переход на следующую ступень в его эволюции. Если советский конституционализм демонстративно отвергал либеральные принципы организации власти — разделение властей, независимость суда и другие, — то посткоммунистический конституционализм формально их признал. И это случилось впервые в русской истории.

Новая конституционная доктрина уже не третировала западный либеральный конституционализм как исторический пережиток, не только неприемлемый, но даже опасный в России. Она совершенно официально встала на его позиции, признав его историческую правоту. Это можно считать огромным шагом вперед, последствия которого в России, возможно, будут оценены очень нескоро.

Сделав этот шаг, российское конституционное движение стало еще более противоречивым, еще более неорганичным, чем в советскую эпоху. Если в рамках советской конституции можно было наблюдать конфликт содержания и формы (между «обозначением» и «пониманием»), то для посткоммунистической конституции характерен внутренний, содержательный конфликт (между «пониманием» и «применением»). Этот конфликт доведен здесь до своей крайней, можно сказать, клинической стадии развития — раздвоения конституционного сознания.