Революция и конституция в посткоммунистической России. Государство диктатуры люмпен-пролетариата

Конституционализм — это метод, при помощи которого человек, обладающий развитым самосознанием и достоинством, решает переустроить окружающий его политический мир. Человек Нового времени строит политический мир для себя и под себя. Поэтому основная идея конституционализма состоит в ограничении власти с целью защиты этого «строителя» от ее произвола. Это тот оселок, на который нанизываются все остальные элементы. Центр тяжести конституционализма совсем не там, где его обычно ищут в России. Конституция — это не только и не столько перечисление всевозможных прав и свобод человека (которое стало частью многих конституций лишь постфактум), сколько создание жестких ограничений для власти, которые не позволяют ей быть угрозой реализации тех самых прав и свобод.

Ухабы «особого конституционного пути»

К сожалению, в России основания конституционного процесса были другие, чем на Западе, и акценты оказались расставлены совершенно иначе. Начать с того, что в России тот фактор роста, который являлся базой для прогресса конституционализма в Европе, — становление самосознания и самоуважения личности, — если и не отсутствовал вовсе, то присутствовал в крайне малых, совершенно недостаточных дозах.

Уровень гражданственности, если понимать под нею готовность возлагать на себя определенные обязанности, а не только требовать реализации прав, был и остается в России критически низок. Уже одно это не способствовало развитию русского конституционализма в прошлом и не предвещает легкой жизни ему в будущем. Но и так непростая ситуация усугубилась тем, что в силу описанных ранее особенностей развития конституционного движения в России при подготовке действующей российской конституции центр тяжести был сильно смещен в сторону фиксации всевозможных прав и свобод (что естественно для общества, в котором сама мысль об их существовании была в диковинку). И, напротив, тому, что должно было составлять основное содержание конституционализма — механизмам ограничения власти с целью недопущения государственного произвола, — внимания было уделено немного. Этот изъян российской конституции, поначалу не очень заметный, сыграл впоследствии в судьбе российского конституционализма роковую роль. В значительной степени такой «конституционный перекос» стал следствием полученной посткоммунистическим российским конституционализмом «родовой травмы».

Глава 39. Стоила ли конституция мессы?

В течение двадцати лет октябрь 1993 года остается кровоточащим шрамом в политическом сознании поколения «прорабов перестройки». За эти годы незаживающая рана поросла конституционным быльем, и многим стало казаться, что именно ради конституции была принесена «сакральная жертва» богу гражданской войны. Но конституция из этого дыма и грохота так и не возникла. Действительно, роды всегда сопровождаются муками, но не всякие муки заканчиваются родами. В 1993 году у России, похоже, случился «конституционный выкидыш». Или, по крайней мере, конституционный ребенок родился сильно недоношенным. Салют из танковых орудий, бьющих прямой наводкой по цитадели оппозиции, стал залпом роты почетного караула на могиле русского конституционализма.

Ровно за четыре века до этих трагических событий, 25 июля 1593 года, вдали от России, в базилике Сен-Дени в предместьях Парижа, Генрих Наваррский, будущий основатель династии Бурбонов, отрекся от протестантизма и принял католицизм ради того, чтобы находившийся под контролем католической Лиги Париж признал его право на престол Франции. Существует предание, что, выйдя из церкви, он сказал своим протестантским сторонникам: «Париж стоит мессы». Четыреста лет спустя в России приверженцы идей либерализма и конституционализма, прислушиваясь к грохоту танковых орудий, успокаивали себя тем, что конституция стоит месива, в которое был превращен «Белый дом» — тогдашний символ русского парламентаризма и центр оппозиционной активности.

Конечно, тут есть нюансы, потому что буква и дух конституции проживали в то время в России по разным адресам, и поэтому многие полагают, что в 1993 году не было никакого переворота, а просто дух конституции взял с боем верх над его буквой. Однако этот дух сразу после победы куда-то испарился, и с тех пор никто не может обнаружить его следов. Поэтому я склонен предположить, что это был не дух, а конституционный фантом. Много сказано о том, что это было разрешение конституционного кризиса. Однако мне кажется, что, если общество зашло в своих конституционных блужданиях в исторический тупик (а похоже, именно это случилось на втором году существования ельцинского режима), то подрыв целого квартала для того, чтобы сориентироваться на местности, вряд ли можно признать разумным и адекватным способом решения проблемы.