Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо

Обе картины дают куда более правдивое представление о Лондоне XVIII века, чем любое описание из журналов Spectator или Gentleman’s Magazine. Это отнюдь не карикатуры, а пронзительная реальность. В беллетристике того времени упоминаются аукционные дома и кофейни, читательские кружки и дискуссионные клубы, залы для приемов и танцев, маскарады, балы, танцмейстеры, театры и галереи, лектории и концертные залы. Все это составляло фасад Лондона XVIII века, однако за ним скрывалась глубокая, словно омут, и темная сторона жизни города, которая от века к веку практически не менялась. Никакое «благоустройство» не касалось этого падшего мира. Широкие улицы и открытые мосты, фешенебельные площади и торговые галереи не имели ничего общего с той мрачной тенью, которую всегда отбрасывал Лондон. По соседству с залами, отведенными под «увеселения эпохи», находились комнаты, в которых господствовали нищета, лишения, суровые наказания и боль.

Лондонская вонь чувствовалась за несколько десятков миль. Джордж Чейн, автор трактата 1733 года «Английская болезнь» (The English Malady), приходил в ужас от «клубящихся повсюду костров… облаков зловонного дыхания и телесных испарений, не говоря уже о смраде, который источают больные и увечные, разумные и неразумные животные, переполненные церкви, погосты и кладбища…». Над всем этим стелился запах конского навоза.

Запах улиц уравнивал всех – ремесленников, остряков, подмастерьев, издателей, гуляк, конторщиков, известных людей, священников, книготорговцев, дам, девушек-служанок, актеров и певцов, политиков и бродяг – одним словом, всех, кто ходил по ним. В то время в ходу была фраза: «Каждый сам по себе уже не пахнет, когда воняют все». Тротуары кишели не только пешеходами, но и кучерами, носильщиками, тут же сновали повозки для вывоза мусора и грязи, почтовые кареты, шныряли собаки, мальчики с подносами с мясом на плечах, попрошайки из бывших солдат, цветочницы, починщики мебели, торговцы подержанной одеждой и продавцы выпечки. На одной улице, как правило, уживались представители разных слоев общества и профессий.

Не имело смысла пытаться избежать всех этих неудобств, взяв экипаж. Улицы были столь узкими и петляющими, а препятствий на них так много, что любая телега или повозка рано или поздно попадала в тупик или пробку. В этом случае кучера начинали хлестать лошадей встречного экипажа и нередко даже спрыгивали с козел и решали проблему кулаками под возгласы зевак, тут же собиравшихся, чтобы поглазеть на уличную потасовку. Городской воздух сотрясали проклятия, ругань, богохульства и брань. На улицах творился сущий бедлам. Весь этот шум и гам издалека напоминал несмолкающий, пронзительный крик, тысячекратно отражавшийся эхом от небесной тверди. Многим этот гул напоминал звуки извергающегося вулкана.

Таким был старый и жестокий Лондон. Пока не начались мероприятия по благоустройству, город XVIII века служил ареной для публичных повешений и телесных наказаний. Среди «достопримечательностей» города были душевнобольные из психиатрической больницы Бедлам, подвесные клетки для наказания преступников вдоль Эджвер-роуд и истлевающие отрубленные головы на вершине Темпл-Бара[123]. Попрошайки выставляли напоказ язвы, а проститутки тщательно прятали шанкры.

Молл Хэкэбаут стала одной из таких проституток. Ее постигла участь многих, кто приехал в столицу из сельской местности или просто родился и вырос на улице. В XVIII веке секс был легкодоступным: от дорогой куртизанки с апартаментами в Ковент-Гардене до мальчугана или девчонки, которые были легкой добычей всего за пенни. Доступный и неумеренный секс был скрытым источником энергии Лондона. Обеспеченные горожане или купцы могли позволить себе купить любого, при этом едва ли религиозные соображения того времени могли остановить их. И хотя «благоустройство» должно было коснуться всего, Фрэнсис Плейс, радикальный активист протестного движения, писал в книге под названием «Автобиография» (Autobiography): «Обвисшие груди [проституток], выставленные на всеобщее обозрение, являли крайне отвратительное зрелище, их волосы, зачастую прямые, висели словно крысиные хвосты, заслоняя глаза, и кишели вшами, несметные полчища которых были видны невооруженным глазом…» Женщины были готовы «зайти за угол» за пару пенсов.

Аддисон, описывая это ремесло, оставил куда более сентиментальные воспоминания. Как-то на Сент-Джеймс-стрит к нему обратилась худенькая миловидная девушка лет семнадцати. «Она тщилась привлечь меня неестественной игривостью своего облика и вольностью манер; однако я сразу заметил, что ею движет голод и холод: взгляд ее белесоватых глаз горел готовностью, тонкое платье отличалось безвкусием, а манера держаться была кроткой и детской». Такие персонажи наводняли улицы Лондона и столетие спустя, заставив журналиста Уильяма Томаса Стеда[124] написать ряд статей под названием «Жертвоприношение девы в современном Вавилоне» (The Maiden Tribute of Modern Babylon; 1885). Складывается впечатление, что некоторые аспекты жизни Лондона неизбывны и вечны.