Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо

Следовало перетасовать все карты. Игроки толпились у стола и встречались по углам. Ремарки из писем политических деятелей того времени довершают картину. «Внутри механизма крутится столько шестеренок, что все они невидимы невооруженным глазом… патриот в понедельник становится придворным во вторник, а придворный в среду становится патриотом в четверг… если по ходу дела он ведет себя хорошо… оппозиция словно школьники – не знают, как вновь засесть за книги после каникул… хорошую игру сливает не один человек… Питт, не жалея лап, таскает каштаны из огня[135]… вы же знаете, что в Англии не существует такого человека, как первый министр, поэтому и вам не следует им притворяться… для него это лишь слова и развлечение… патриотов у нас нет, кругом лишь предвыборные спекуляции».

Повсюду царили обман, ультиматумы, угрозы, сговоры, заговоры, уловки и интриги. Х хотел стать канцлером Казначейства, однако Y налагал вето на предложение о назначении X, поскольку тогда Y мог стать министром, войти в палату общин, а еще получить прибыльный пост казначея. А хотел, чтобы В продолжал исполнять обязанности лорда-лейтенанта Ирландии, а в случае чрезвычайной ситуации уступил бы этот пост А. Политического обозревателя не удивить тем, что во все времена многие политики ставили собственные интересы выше интересов государства.

Впрочем, у Питта на руках были свои козыри: поддержка общества и доверие палаты общин. Таким образом, вопреки оппозиции короля он занял весьма влиятельный пост, став государственным секретарем Южного департамента[136], и позволил герцогу Девонширскому номинально стать первым лордом Казначейства. Тот принял пост в эти смутные времена, хотя Питт не скрывал своего недовольства в связи с «удобной» расправой над адмиралом Бингом. Когда младший сын короля герцог Камберлендский отказался принять командование в Германии, новоиспеченный премьер-министр едва ли мог успеть разработать собственный военный курс, за что вскоре поплатился. Георг II не мог упустить такой возможности, и уже в начале апреля 1757 года Питта сместили с должности.

Все было запутанно и непонятно. В течение трех месяцев череда министров сменяла друг друга в попытках выстроить военный курс против Франции, однако никто из них не обладал такой самоуверенностью, как Питт. В мае французская армия вторглась в курфюршество Ганновер, которое входило в курфюршество Георга II, и в сражении при Хастенбеке в июле союзники потерпели поражение. Герцог Камберлендский, командующий побежденной стороны, был вынужден принять условия мирного договора, по которому власть над Ганновером передавалась Франции. Король был вне себя от гнева и переложил всю вину на своего неумелого сына. Вернувшегося герцога он встретил холодным молчанием. «Вот мой сын, – сказал он, обращаясь к придворным, – который уничтожил меня и опозорил себя». Поскольку Камберленд после поражения больше никогда не занимал военные посты, его неприязнь к Питту уже не имела никакого значения. Даже король, видимо, осознал, что противостоять столь разнообразным врагам можно было, лишь обладая твердостью и силой.

В конце июня возникли опасения, что колеса государственного аппарата могут остановиться, и Питту ничего не оставалось, как согласиться на коалицию с главным ветераном страны – герцогом Ньюкаслом. Питт должен был заниматься военными делами, а Ньюкасл – решать внутриполитические задачи, включая повышение государственных доходов, которых требовал Питт. Союз Питта и Ньюкасла нельзя назвать гармоничным: на деле они презирали друг друга. Их объединяла лишь жажда власти и стремление быть министрами. «Будьте так добры, меньше слов, милорд, – говорил Питт, обращаясь к говорливому Ньюкаслу, – ибо слова ваши уже давно утратили для меня всякий вес». Сомнительная коалиция на деле оказалась одной из самых успешных в истории Великобритании.

Обстоятельства возвращения Питта с трудом можно было назвать благоприятными. Граф Честерфилд писал в то время: «Не важно, кто покинул пост, а кто его занял; я уверен, что мы на краю гибели, дела плохи как внутри страны, так и за ее пределами; здесь нас губит растущий государственный долг и расходы; за границей – неудачи и наша несостоятельность… Мы как сплоченная нация более не существуем. Никогда еще наши перспективы не были столь мрачными». Осенью 1757 года Джон Уилкс, вскоре ставший виднейшим пропагандистом своего времени, писал: «В стране царит всеобщее недовольство, сильнее которого мне еще не доводилось видеть, и любой, с кем я разговариваю, независимо от его партийной принадлежности, кажется, испытывает неподдельный ужас перед надвигающейся бедой».