Революция отвергает своих детей

Меня никто не допрашивал. Меня только вежливо встретили, как иностранного партийного товарища, порвавшего, после долгой внутренней борьбы, со сталинизмом. Югославы были знакомы со мной давно и знали, как это происходит. Меня не волокли ни в какие комиссии, не задавали никаких наводящих вопросов, не помещали в «гостиницы», где надо было писать отчеты; мне не пришлось бороться за какое‑либо «признание».

Это было в конце марта 1949 года — почти через два года после моего первого посещения Югославии, через девять месяцев после резолюции Коминформа и разрыва с Москвой.

Последствия московской «анафемы» уже давали себя знать: из‑за блокады странами Коминформа наступил недостаток товаров. Здесь меня ожидали многочисленные трудности. Благоустроенную жизнь ответственного партработника с пайками, квартирой, автомашиной, жизнь, полную фальшивок и лжи я сменил на жизнь с материальными трудностями, на жизнь, — тогда еще нельзя было знать, что предстоит Югославии, — сопряженную с большими опасностями. Но я был преисполнен радости, что нашел, наконец, приют в стране, поставившей своей задачей создать социалистический общественный строй без господства иерархического аппарата, без бюрократически централизованного руководства экономикой, без типичных черт бесчеловечной системы, в стране, свободной от террора и сталинских «чисток», от партдиректив для художников и ученых, от культа вождя, догматизма и ложной веры в авторитет.

Еще не успевши полностью придти в себя, я вышел из здания белградского ЦК КПЮ, На стене противоположного дома я увидел портреты Маркса, Энгельса и Ленина. Портрет Сталина отсутствовал.

Моя жизнь под сталинизмом кончилась.

ПОСЛЕСЛОВИЕ Вопросы через тридцать лет

Со времени выхода моей книги «Революция отвергает своих детей» осенью 1955 года прошло уже почти тридцать лет. В настоящем новом издании мне не понадобилось менять ни слова.

Тем не менее, я снова и снова возвращался к написанному, прежде всего потому, что ко мне приходили сотни писем от незнакомых людей, которые прочли мою книгу и задавали мне вопросы.

Особенно часто всплывали при этом три вопроса:

— Ваша книга кончается вашим бегством в марте 1949 года. Почему вы потом уехали также из Югославии?

— Начиная с 50–х годов вы живете на Западе в качестве эксперта по коммунизму и положению в странах социалистического лагеря. Как вы оцениваете ход развития в них? Надеетесь ли вы на реформы и демократизацию или боитесь, что попытки такого рода будут снова и снова ликвидироваться руководством в Москве?

И, наконец:

— Каковы после вашего опыта ваши взгляды сегодня? Как вы определяете вашу мировоззренческую и политическую позицию?

Мои читатели имеют право на — хотя бы и краткий — ответ.

Книга заканчивается моим полным опасностей бегством из Восточного Берлина в Югославию в марте 1949 года. Явившись туда, я уже через несколько дней начал работать в Белграде в качестве руководителя передач на немецком языке Белградского радио. Это было нелегкое время: Югославия бойкотировалась всеми восточноевропейскими державами, экономические договоры были расторгнуты, сказывались серьезные трудности в снабжении. А, кроме того, — непрекращающиеся нападки со стороны всего мирового коммунистического движения и концентрация восточноевропейских войск на границах. Пока я находился в Белграде, в Восточном Берлине, как в высшей партшколе, так и в руководящих органах СЕПГ, мое бегство вызвало немалый переполох. Нервозность нарастала еще и потому, что обо мне вообще ничего не было слышно, так как западная печать тоже еще не знала о моем «деле».

Между тем, я давно уже работал в Югославии. «Пусть они там, в Восточном Берлине еще немножко подумают и погадают», — подсказал мне один мой югославский приятель. И я согласился с ним. Вот почему только через четыре недели, 22 апреля 1949 года, я прочел в студии Белградского радио свое заявление, направленное против резолюции Коминформа в защиту югославских коммунистов. Пожелтевшая рукопись его сейчас передо мною. В этом заявлении я протестовал против «нелепой клеветы» на Югославию и называл антиюгославскую кампанию Москвы «одним из мрачнейших событий в международном рабочем движении». Осуждение клеветнической кампании против Югославии, — так заканчивалось мое заявление, — становится важнейшей и неотложнейшей задачей каждого, «для кого интернационализм и международная солидарность не пустые слова».

Мое заявление передавалось Белградским радио на двенадцати языках — по–немецки, по–английски и по–русски я прочел его сам, — а на другой день оно появилось во всех югославских газетах. Только тогда мой успешный побег стал известен общественности. Последовали первые отклики: в Западной Германии в журнале «Шпигель» (№ 6, 1949), в восточной — в виде заявления руководства СЕПГ.