Резидент

Вернувшись в лавку, Леонтий сел за конторку, глядя на то, как идет торговля, слушая, как балагурит Евграф, получая деньги и давая сдачу так, чтобы к концу дня осталось как можно меньше денег донских, побольше николаевских и на худой конец «керенок», и думая о том, куда бы спровадить своего компаньона к тому времени, когда придет Афанасий.

Торговлю, как и обычно, закончили около часу дня, закрыли дверь на засов. Евграф начал считать выручку.

— Ну какой ты купец, Леонтий, — тянул он при этом. — Ты ж будто чужим торгуешь. Или ты в министры метишь, або в монахи? Ей-богу, ты ведь и деньги не любишь. Скупой ты, может?.. Мир в тартары катится, а ты копейку на себя жалеешь… Или, может, ты социял-демократ? Тогда ты в Ростов поезжай. Там социял-демократы газету свою издают. Чудно как: в Москве социял-демократы, и в Ростове социял-демократы. С одних наши готовы шкуру содрать, другие в Войсковом Кругу заседают. Ну да, я-то думаю, коли красные напрут, казаки всех наших социял-демократов порежут. И разбираться не будут: господь на том свете разберет! Под Таганрогом мужики в казаков из пулемета стреляли, так ить все село сожгли — и богатых, и бедных, и малых, и больших…

Всякий раз, когда Евграф видел много денег, он мял их, перекладывал с места на место. «Пятак лю-юбить надо, — говорил он. — И чего это жизнь такая тыщевая стала?..»

Болтовня его на время прервалась. Потом он опять обратился к Леонтию, но уже понизив голос До шепота:

— А был бы ты, Леонтий, человек, предложение б у меня к тебе было. Во предложение! Что там эта торговля! Сто дней — сто рублей! Гроши!

— Какое у тебя может быть предложение? Пьянки да драки.

Евграф не обиделся:

— И это дело, — он придвинулся к Леонтию поближе и спросил совсем уже тихо: — Знаешь, за что позавчера Анну Полтавченко взяли? Ту, что на Сквозном живет. Крайний дом, напротив Мироновых?

Леонтий пожал плечами:

— То есть как — за что? Сейчас и за одно слово могут забрать. И никакого Миронова, никакой Анны Полтавченко я не знаю.

— За слово, — хмыкнул Евграф. — Деньги она от большевиков получила. Она казначеем у них тут была, у подпольщиков. Кто-то из шахтерни привез. Двести тысяч «катериненками»! С такими и за границу бежать можно — все банки их принимают. И, я тебе скажу, приказ есть: всех, кто к ней хоть раз ходил, арестовывать.

— Та-ак, — протянул Леонтий.

— Вот и так. А где деньги? Молчит Анна. А кто еще может знать? Дочка может. Маски надеть, прийти ночью: «Давай, душа твоя вон!».

— Не тарахти. Арестовали эту Анну Полтавченко, ты говоришь, позавчера. Но если дочка ее о деньгах знала, неужели, думаешь, она их уже никому не передала? Что она, дурочка?

— Не. Никому не передала.

— Ты-то откуда знаешь? Был, что ли, у нее?

«Значит, эта Мария Полтавченко наша, — думал он между тем. — Тоже с нами. Красная…»

— Был, что ли, у нее? — повторил он, так как, взволнованный, не слышал ответа Евграфа.

— Был. Да я один был. Побелела, трясется: «Убивай!» Нужна она мне убитая!

«И тогда она с Матвеем не просто шла, — продолжал думать Леонтий. — И на варенцовском вечере не просто была. Она то, что и я, узнавала. Но для кого? Тоже для агентурной разведки Южфронта? Конечно ж, я тут не один. Только у меня своя задача, у нее своя. А сходится все в один центр. Но Василий тогда б мне сказал… А мог как раз и не сказать. Впрочем, едва ли эта Мария наш работник, коли мать ее — казначей подполья. Казначей — это очень тяжелый пост. Всегда при тебе есть улики: документы, деньги. Хранить ты их и должен. Это посложней, чем разведка. Нет. Мария работает от подполья».

— Еще пойдешь?

— Пойду, — ударом топора Евграф рассек кость, лежавшую на колоде. Разрубленные куски разлетелись и глухо стукнули о стены ларей. — Все скажет. Не одному только надо идти. Тебя-то я не зову: жалостлив ты, будто девка.

Леонтий вырвал топор из рук Евграфа. Тот не удержался на ногах и упал на колоду. И тут Леонтий пришел в себя: что же он делает? Разве он имеет право заступаться за Марию Полтавченко? Он только ей и себе навредит.

Он швырнул топор на обитый жестью прилавок:

— Если ты к ней сунешься, в тюрьму сядешь. Я твою житуху знаю: в ней все было. Ключи подберу правильные. Ты мне не одну тысячу стоишь. Не вижу, думаешь?

Теперь надо было идти до конца: Евграф — трус. Напугать, и не пикнет.

Евграф, сопя, поднялся.

— Пошел ты, — плаксиво проговорил он. — Сила, как у быка. «В тюрьму сядешь», — передразнил он. — Я, может, тебя самого прежде посажу. Не вижу будто, как ты старухам для тюрьмы пудами мясо даешь, боишься, что комиссары подохнут?

Евграф говорил правду: старухам, просившим на заключенных, Леонтий подавал очень щедро. Но разве это могло быть уликой против него? Так спокон веков делали все мясники.

— Ну? — с угрозой спросил он.

— А что «ну»? — сжав кулаки и заносчиво задрав подбородок, Евграф стоял посреди лавки. — Что «ну»? Защитник нашелся! Девка приглянулась, так он на других кидается!

— Болтай, — в тон ему ответил Леонтий. — И запомни: пока мы компаньоны, ты к ней не лезь. И близко не подходи. Это не торговое дело — деньги у людей вымогать. Понял?