Резиновое сердце

– Он, наверное, сделал какую-то гадость? – спросил Илья Сергеевич.

Я молчал.

– Ты против собственного сына!

– Я слишком хорошо его знаю, – горько сказал Илья Сергеевич. – Иди, Гриша, мы принимаем твои извинения. Скажи папе, чтобы он не беспокоился, мы сами вылечим нашего сына.

– Папа так не сможет, – возразил я. – Он обещал, и он выполнит обещание.

– Ну, думаю, мы договоримся, – улыбнулся он. – Передай отцу, что заявление мы писать не будем.

– Ещё как будем! – зло сказала мать.

– Наташа, успокойся! – обратился он к ней. – Сначала надо разобраться с нашим сыном. Иди, Гриша, всё в порядке.

– Что они сказали? – спросил отец, когда мы ехали домой.

– Сказали, что не будут подавать заявление и чтобы ты не беспокоился о лечении.

– Даже так? – удивился он. – Интересно…

Больше мы не разговаривали. Дома меня не трогали, мама, конечно, поохала и поплакала, но не более того. Отец предложил мне несколько дней отсидеться дома, но я не согласился: завтра первым уроком была литература, поэтому я, как штык, сидел за своей партой в восемь ноль-ноль. Девчонки поглядывали на меня с интересом, парни – тоже, но никто не заговаривал.

Во время урока нам приходилось много писать: Арина наплевала на программу и готовила нас непосредственно к сдаче сочинения, поэтому я пахал не поднимая головы. Диктуя материал, она обычно прохаживалась по кабинету и поглядывала в тетрадки, чтобы видеть, кто работает, а кто – нет. И вот она дошла до моей парты и зачем-то остановилась. Я продолжал писать. Арина вдруг смолкла, и я поднял голову: она смотрела на мою правую руку. Вчера я изрядно рассадил себе костяшки, так вот, она смотрела на болячки, как будто в жизни такого не видела. Потом перевела взгляд на моё лицо, и глаза её распахнулись, хотя ничего особенного со мной не было. Утром в ванной я внимательно рассмотрел себя: ссадина на скуле (это когда Антонов умудрился приложить меня лицом об парту) и разбитые (в который раз) губы. Чего она так испугалась – не понимаю! Несколько секунд стояла тишина, потом она нашла в себе силы продолжить урок, но позже, когда мы уже расходились, сказала:

– Баженов, задержись, пожалуйста.

Я остался. Арина дождалась, когда все уйдут, закрыла дверь и спросила:

– Откуда это у тебя?

– Подрался, – честно сказал я.

– Из-за меня?

– Нет.

– Гриша, не ври!

– Я не вру. Я из-за себя подрался.

– Сядь!

Я сел на стул. Она подошла ко мне и заглянула в глаза:

– Поклянись, что ты никогда не будешь из-за меня драться! Ни-ког-да!

– Почему?

– Потому что я переживаю…

– Я не могу этого обещать, – я сглотнул слюну. – Я не смогу сдержаться, если…

– Если что?

– Если вдруг услышу о вас что-то, что мне не понравится…

– Гриша!

– Не буду обещать! – упрямо сказал я.

Она замолчала, видно, решила, что нечего спорить с заупрямившимся мальчишкой, и осторожно погладила мою разбитую руку.

– Больно?

Я помотал головой.

– Тебе не в школу надо было идти, а в больницу… глупый мальчик!

И столько нежности было в её голосе, что я совсем ополоумел: схватил её руку, прижался к ней лицом и заплакал.

– Ариночка, я так больше не могу! – слёзы потекли по щекам, попадая в рот. – Мне очень плохо! Ты на меня не смотришь, говорить с тобой нельзя, провожать нельзя, даже смотреть на тебя нельзя! Я так умру!

– Представляю сейчас себе эту картину: здоровенный парень рыдает, уткнувшись в худенькую, маленькую женщину…– Григорий Викторович невесело улыбнулся. – Жалкое зрелище…

– Гриша, что с тобой?! – Арина, похоже, испугалась. – Успокойся! Не плачь, прошу тебя!

Она протянула мне носовой платок:

– Вдруг кто-нибудь увидит, что подумает?!

В таких случаях говорят: накаркала. Точнёхонько после этих её слов распахнулась дверь и в кабинет влетела стрекоза.

– Арина Марковна! Срочное совещание после второго урока… – она осеклась. – А что это здесь происходит? Баженов! Тебе плохо? Что ты себе позволяешь?!

Мы с Ариной отпрянули друг от друга как любовники, которых застукали на месте преступления.

– Вы, Арина Марковна, идите в двадцать четвёртый кабинет, – предельно вежливо обратилась к ней завуч, и моя любимая, покраснев, как маков цвет, выбежала из класса.

– Баженов! – настала моя очередь. – Ты соображаешь, что творишь?!

– А что? – я решил косить под дурачка.

– Вы… обнимались?! – она чуть не подавилась этими словами.

– Вы что, Маргарита Андреевна?! – возмутился я. – Мне просто стало плохо, видите, у меня раны? Арина Марковна стала меня успокаивать, дала свой платок – и всё!

– Ну, Баженов, иди на урок! – прошипела она. – С ней я сама поговорю! Иди!

Я пошёл. А что я ещё мог сделать? Если бы начал с ней переговариваться, Арине стало бы ещё хуже. Впрочем, я прекрасно понимал, что хуже, наверное, ей уже не будет. Благодаря мне.