Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

— Я сегодня в школу не пойду.

— Пойдешь, — уверенно отозвалась мама. — Поверь старой циничной женщине, ты сегодня в школу пойдешь.

— А то что? — поинтересовалась Юля.

Мама включила чайник, насыпала в большую чашку полусмертельную дозу кофе и размешала его ложечкой сахара.

— А то станешь пролетарием, — она подняла на Юлю черные с кругами глазищи. — Выйдешь замуж за сантехника. Родишь тройню. Начнешь пить запоями. Будешь сносить побои, варить пельмени в коммунальной кухне, стирать подштанники и смотреть «Санту-Барбару»… Ну и все прелести пролетарской жизни: работа, целлюлит, тараканы, фригидность…

Юля хихикнула.

— А если тебя интересуют ближайшие перспективы, — сказала мама устало, — то лишу денег на месяц. И сможешь забыть о новой косухе. И гулять исключительно до восьми.

— Слушаюсь, мисс Гнуссен, — отозвалась Юля. — А как же демократия?

— Демократия — это аристократия негодяев. Я всегда была за диктатуру. За военную, — мама налила в чашку немного кипятку и размешала. — И имей в виду, Юльчик, ваша физичка — мой штатный осведомитель. Сексот. Еще один стук и ты у меня в черном списке. И не хами ей, сколько можно уже…

— Она дура, — процедила Юля сквозь зубы.

— Это бывает, — согласилась мать равнодушно, — особенно среди учителей… — мама отхлебнула кофе и заговорила другим голосом. — Юля, я понимаю школа не ахти. Говенная школа, прямо скажем. Я тебя туда впопыхах впихнула… Ну хочешь на следующий год переведешься в лицей? В модный этот?

— Не хочу… Кругом одно и то же… И потом, я тут уже привыкла…

— Друзья появились, — подхватила мама. — Димка Сом и эта… как ее…

— Саша.

— Александра. И еще этот… вчера звонил…

— Гена, — напомнила Юля механически.

— Ну вот, — обрадовалась мама. — И другие… Юля, я понимаю Брагом, глубинка… Ну не могу я продать этот сраный, прости господи, особняк пока тебе не исполнится восемнадцать лет. Не могу. Начудил твой папа в завещании. Своеобычно начудил. «В здравом уме и трезвой памяти…». Ха-ха! Пойми, уехать сейчас очень проблематично… Квартиру надо продавать, на Москву же не поменяешь… И деньги… Мы же не проживем на переводы… Придется снова пачкать бумагу. Господи, лучше бы это быдло не умело читать. Больше всего на свете я ненавижу своих читателей…

— Ты уже говорила, — отозвалась Юля, — я все понимаю.

И она действительно понимала. Мама боялась. Несмотря на то, что Марек — ее второй муж и редкостная гнида — год назад разбился на мотоцикле, мама боялась возвращаться в Москву.

Юля вдруг вспомнила тот зимний вечер и бледное от кокаина лицо матери, и сверкающие глаза. Юля плакала и вырывалась, а мама запихивала ее, плачущую, в шкаф.

«Прячься, дочка, прячься! Они уже идут!»

«Кто идет, мама?»

«Люди! Люди идут! В масках! С ножами! Уже на лестнице!»

«Мама, больно! Мама, отпусти! Тут страшно!»

«Господи, они уже рядом! Они же убьют тебя, дурочка!»

Мама закрыла ее в шкафу, оставив ключ в замке, выключила свет во всех комнатах, открыла все четыре газовые конфорки и спряталась под кроватью.

Спас их тогда Марек, неожиданно объявившийся в полвторого ночи. Юля вспомнила свои дикие крики, на которые мама не отвечала, вспомнила звон ключей в замке, и как матерящийся Марек распахивал окна, и отвешивал маме чудовищные звенящие пощечины, а та лежала без сознания, и припадочно вращала зрачками. Юля вспомнила все и сразу.

Это только, кажется, что забываешь, — на самом деле просто не вспоминаешь.

— Пей кофе, — сказала мама. — Через час в школу.

— Хорошо, — отозвалась Юля.

Она уже знала, что ни в какую школу не пойдет.

Она уже знала, что поедет в особняк.

* * *

Ничто в мире не угнетает душу так, как угнетает ее Петровский вокзал в дождливое ноябрьское утро.

Из всех вокзалов этот — самый вокзалочный.

На единственных здесь мертвых часах застыло отштампованное время — без пятнадцати час. Над вокзалом проносится стая ворон, и черная тень накрывает рельсы. Они летят к мясокомбинату.

На перроне мелькают бомжеватые мужички, кутаясь от дождика в рванину. Круглосуточные бабушки, торгующие пирожками с сомнительным мясом, льнут стадом к подъезжающим поездам дальнего следования. Выходящие перекурить пассажиры — жители далеких цивилизованных мегаполисов — держатся с видом султанов. Бабушки напоминают собачек, танцующих на задних лапках и по первому намеку выворачивают наизнанку баулы со снедью. Курица, жаренная, с картошкой. Недорого. Можно русскими.