Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

Гуляют туда-сюда два милиционера патрульно-постовой службы. Один — немолодой, опытный, знающий о жизни чуть больше чем все. На недобром морщинистом лице — спокойная уверенность в том, что все будет так, как оно всегда бывает, поэтому суетиться не стоит. Второй — совсем юный, сразу после армии. Его лицо говорит наблюдателю о веселой ежесекундной готовности избить кого-то ботинками. Раньше было боязно, так как могли дать за это статью, а теперь можно, и даже дубинку выдали для большего вдохновения своей работой. Вот они подходят к завалявшемуся бомжику. Молодой орет ему, чтобы поднимался, а опытный брезгливо пинает его ногой по ребрам, словно консервную банку. Бомжик не двигается. Он не поднимется, он уже сутки как покойник.

С платформы виднеются заборы, заброшенные заводы, трубы и железный мост. Поезда все не видно.

Юля расстегнула косуху, нащупала плеер, перевернула кассету, нажала «play». Достала сигарету, покурила. Снова обветрились губы и снова вспотели пятки в теплых шерстяных носках поверх чулков, надетых для удобной ходьбы в великоватых ботинках. Юля подняла воротник и спрятала ладони в карманах джинсов.

В наушниках рычал Егор Летов:

Шашка сверкнула — кому-то пиздец!
Штык ковырнул ненависную плоть
Общество «Память», лихой наш отец
Нас поведет раздирать и колоть!

Юле очень нравилось это «шашка сверкнула — кому-то пиздец!». Предельно четко прослеживалась причинно-следственная связь и образы доступны любому идиоту.

На рюкзаке висели обычные значки. Внутри — две кассеты «Гражданки» и одна Мерлина Менсона, книга Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом», граната Ф-1. Юля взглянула на часы — двадцать минут десятого. Поезд должен был приехать пять минут назад.

Юля думала о прекрасной героической смерти революционера и террориста. Она мечтала погибнуть ради светлой хрустально-чистой мечты, умереть так, чтобы одна лишь эта смерть оправдала с головой всю ее недолгую жизнь, среди пошлости скуки и дешевки. Хорошо было бы родиться чеченкой и выдернуть чеку гранаты в московском метро, успев прокричать: «Свободу Ичкерии!». А то ведь если выдернуть чеку в брагомском пригородном поезде, то это даже не посчитают террористическим актом. Напишут: несчастный случай. И трех-четырех ехавших в вагоне пенсионеров просто спишут, как протухшее мясо на складе гастронома.

Революция. Грандиозный грозный бунт. Чтобы на фонарях висели почерневшие трупы и трещали пулеметы в подворотнях. Чтобы каждый сбросил с себя паутину серости, забыл обо всем, что составляло его жизнь до часа X — о зарплате, начальнике, жене, попугае, ремонте, о миллиметровом горизонте и микроскопических недостижимых целях. Чтобы каждый показал лучшее, на что он способен и худшее на что он способен. Чтобы смерть стала обычным делом и выжили лишь лучшие из лучших, и построили бы новое общество, в котором не было бы всего того, что она так ненавидит…

На часах было полдевятого, а поезд все не приходил. Юля еще немного потопталась и зашла в помещение вокзала, посмотреть на график поездов, не напутала ли она со временем. На графике стояло: восемь десять.

На лавочках в зале ожидания спали бомжи и скучали спрятавшиеся от дождя пассажиры. Юля уже хотела уходить, как вдруг заметила Горика. Он спал, впечатавшись с ногами в спинку лавочки, спрятав подбородок под своей ядовито-желтой ветровкой, надвинув кепку на глаза, подложив под голову темные ладони. Из-под штанин виднелись короткие красно-полосатые носки и черные поцарапанные лодыжки. Дырявые в подошвах кеды были мокрыми. На куртке темнели пятна грязи.

Сперва Юля думала, что обозналась, но, подойдя поближе, убедилась, что это действительно он. Горик выглядел как бомж, и воняло от него как от бомжа. Кроме того, Юля уловила запах какой-то химической мерзости, то ли бензина, то ли ацетона.

Подумав немного, она потормошила его за плечо. Он забормотал что-то на незнакомом языке. Юля стала тормошить сильнее.

Горик проснулся, протер болезненно-красные глаза, слепо огляделся и бешено посмотрел на Юлю.

— Что? Ты? Откуда ты тут?

— Поехали со мной, — сказала она, стараясь подавить дрожь в голосе. — Тут недалеко.

— Поехали, — равнодушно согласился Горик, ничему не удивляясь. — Дай сигарету.

— Пошли на улицу.

Они вышли, но не успели закурить. Как раз подъехал поезд, и Юля потащила Горика в распахнувшуюся дверь вагона.

— А билет? — спросил он по дороге.

— Фигня. На следующей остановке вылазим.

Они сели друг против дружки на холодные деревянные лавки. На лавке Горика было крупно и глубоко вырезано «White power». Вагон был пуст. Кондукторов нигде не наблюдалось и от этого казалось, что в поезде нет даже машиниста, что поезд едет и останавливается сам по себе.