Рябиновая Гряда (Повести)

Отмаялся тятенька, схоронили его рядом с Мишей на том берегу. Володя уговорил маму переселиться к нему, дом на Рябиновой Гряде продать. Переселилась, дом продали. Дел у мамы стало — только поворачивайся. Двое маленьких — одному семь месяцев, другому полтора года. За старшим, Володиным пасынком, тоже пригляд нужен. Даровой нянькой обзавелись. Мало того, и домашней работницей, хоть, по годам и здоровью, не бог весть какой расторопности. В семьдесят пять легко ли дом обиходить, обстирать всех и чтобы куры и боров на дворе были сыты.

В конце лета я была у нее, поплакали с ней о моем горе, она рассказала, как схоронили тятеньку.

— Три сынка приезжали. Павел наведался, Ваня, Володя. Подумали, везти на кряжовский погост далеко, давай на тот берег, Мише не так одиноко будет. Воротились, помянуть сели. Выпили мои сынки, о делах своих поговорили, потом — ну, мама, прощай, по домам пора. Проводила я их. Как с пригорка спускаться, вслед поглядела, оглянутся, мол, помашут. Нет, спорят о чем-то, не оглянулись. Уехали сыночки. Хоть бы который спросил, как ты, мама, одна-одинешенька жить будешь? Годочки твои преклонные, жилушки вытянуты, силушка на нас ушла, занеможешь, кто тебе водицы испить подаст? Не спросили, вдруг, мол, репьем прицепится. Маленькими в спор пускались, как меня в старости покоить будут, белым хлебцем с медом кормить сулились, на пароходе катать. Состарилась, не до меня стало. Не виню их и сердца на них не держу. Добрые они, только их свои заботы издолели. Стала одна жить-поживать, век доживать. Поначалу сердце с тоски заходилось. Ваши голоса чудились. Ночью явственно так Миша пить попросит или вдруг Астафьич окликнет. А никого, тьма, будто в могиле заживо. Вот и случись, что Наталья в лавке проторговалась. Сказывают, за бог спасет потаскивала. Тут кого ни виновать, суда не миновать. Видать, и надоумила Володю, возьмем-де старуху к себе, домом недостачу покроем, все лучше, чем под суд.

— Здесь-то как? Без обиды?

— Пока обходительные. Наталья с маленькими скружилась бы без меня.

На другой год вместо «пока обходительные» мама говорила: «Пока терпят». На третий — «Пока не гонят». Дети подрастали, сама она делалась все беспомощней и не могла уже стирать на всех, носить воду, мыть полы. Наталья все чаще покрикивала на нее: «Сидишь барыней. Хоть бы подмела».

Глядя на нее и Володин пасынок иссобачился; кривляется перед бабушкой, в лицо ей гавкает: зажилась, с ума спятила.

Не спятила мама, только беспамятной стала, детски наивной. Расплачется от обиды, через минуту опять улыбается. Говорит она разумно, знает, какой сегодня день, какой идет месяц. И вдруг на Рябиновую Гряду запросится. Скажешь ей, что нет у нас дома, продали. Спохватится.

— Что это я… Ну да, продали. Голова, Таня, как старый бредень делается.

Рубаха на маме грязная, чулки истлели. Плохо приглядывает сноха. Заикнулась я, что в баню бы сводить маму, Наталью как обожгло.

— Без тебя знаю, тоже мне учительша явилась. Вези к себе да и манежь.

Увезла бы, будь у нас хоть самую малость с жильем получше. Две конурки в студенческом общежитии, в одной я с Васей, в другой Митя, ему без отдельного угла никак нельзя: к лекциям готовится, пишет.

В газетах обнадеживают: скоро жилье строить начнут. Пока разоренные войной города отстраивают, потом и у нас возьмутся.

В одном из первых же больших домов на самом берегу Волги и для нас нашлось место. Едва успели переселиться, спешу за мамой.

Тихим летним утром мы сидим с ней в плетеных креслах на верхней палубе парохода и неотрывно глядим на горный берег. Родные места. Барский сад темнеет на самом венце, отсвечивают окна нерядовских изб, вот и конек нашего дома показался. У самой воды стоит белобородый старик с удилищем под мышкой. Я тормошу маму, узнаешь ли? Рябиновая Гряда. Узнает. По-молодому вскакивает и облокачивается на барьер. Я встаю рядом.

— И на что красоту этакую променяла, — жалобно приговаривает она. — Жить бы да жить. У воды-то Стигней, поди? Покричать бы.

— Не услышит.

— Где услышать. Не чаяла, что Гряду увижу. И-и, сколько тут пережито. Бывало, за стол плечо к плечу усядетесь, любо глядеть. Сердце поет. Выросли — и за порог на восемь дорог. А как Мишу на погост отвезла, Вити не дождалась, будто по куску сердца отрывалось. Отец был жив — какой-никакой — все двое. А там и его, калеки, не стало… Год, что ли, я тут одинехонька прожила, не памятно тебе?

— Два.