Рябиновая Гряда (Повести)

— То-то. Натерпелась. Одинова, гляжу, Володя ко мне по бережку. К себе звать. Покоить, говорит, будем твою старость. А домишко загоним, чего жалеть: трухлядь. Подумать, говорю, дай. В другой раз опять с улещаньем. В третий — какого-то сивого бородача ведет. Вот, говорит, дом охотится купить. Мы уж и о цене сладились. Ладно, мол, коли сладились. И осталась я бездомной. Покидали кой-какую худерьбу в лодку, Володя еще раз груду бумажек пересчитал, ехать бы. Постой, говорю, уполовник забыла. Что — уполовник! По сеничкам еще, мол, пройдусь, огляжу все в останный раз. Вхожу, пусто, новый хозяин баню оглядывает, огород. Прижалась к печке, прости, мол, родимая, и кормила ты нас, и лечила, и грела. Приоткрыла заслонку, гляжу, горшок тыквенной каши в уголке. Вытащила, облезлую ложку нашла и села на крылечке. Что каше пропадать, давай прямо из горшка уписывать. Собака подбежала, черная, с большущими ушами, — Стигней завел, все, дескать, живая душа рядом. Ластится. Хошь, мол, что ли? Ложку себе, ложку ей, все и выскребли. Володя ерзает в лодке, кричит, чтобы я скорее. А я — так бы и не ушла. Солнышко, Волга блестит, бабы с песнями в лодке едут… Приволье-то! И что, мол, я ума решилась, уехать надумала!

Какие-то из ее жалоб до меня не доходят. Обегаю глазами Рябиновую Гряду и словно глохну, охваченная воспоминаниями: их так много, что они теснятся, путаются— не знаешь, какие из них удержать. На мгновение вижу себя лет пяти. Я сижу на лужке и перебираю разноцветные бусы, складываю их в берестяной бурачок или высыпаю в раскрашенные деревянные ставцы; на ноги себе меряю крошечные лапоточки. Все это принес мне откуда-то из-за Волги Миша.

— Купил? — спрашиваю я его. — В лавке?

— Такого добра и в лесу много, — усмехается он и вытаскивает из кармана еще какую-нибудь свистульку или монисто из медных копеек с дырочками. — Тамошние люди богу кереметьке молятся, на пеньках ему и оставляют кто что.

Не успеваю припомнить все его находки, другое перед глазами: голодные, бродим мы по берегу и собираем раковины; Паня выдирает из них улиток, он говорит, что это устрицы. Я складываю их в котелок, зачерпываю воды и варю на костерке. Еда выходит противная, устрицы как резиновые, мы жуем, давимся и ни одной проглотить не можем. Если бы хоть щепотка соли!

А это лет через десять. Весна, половодье, вечер. Волга разлилась, деревья и кусты на том берегу по пояс в воде. Ко мне прибежала с горы нерядовская подружка, мы носимся по пригорку, ловим и тискаем друг дружку, и мне так хочется, чтобы она была мальчишкой и чтобы он любовался мной и был в меня влюблен. Над темным вздыбленным берегом сияет голубая звезда. Мы ее зовем Вечерницей, наверно, она и тревожила меня своим чистым неземным светом.

Прощаюсь с Рябиновой Грядой. Увидимся ли?

Мама издали узнает Кряжовск, семенит на нос и тянет меня за собой.

— Может, Сережу увидим на пристани, — озабоченно пришепетывает она. — Телеграмму бы ему надо отбить.

— Опять ты, — говорю, — забыла. В областном городе Сергей живет. Лет уж двадцать.

— Забыла, — опечаленно соглашается она. С минуту шевелит губами, словно думает сказать что-то и опасается, вдруг опять скажет что-нибудь опрометное. Наконец нерешительно спрашивает, скоро ли в Кузьме будем.

— Близ полночи.

— Вишь ты, время какое неурочное. Иван-то… в Кузьме у нас? Одним бы глазком глянуть. Как он? Пенсией, поди, кормится?

— Пишет, что поработать упросили.

— Уважаемый, стало быть. А уж вот Прасковья и знать не знаю, где жительствует.

— Далеко.

— То-то, что далеко. Пропиши ей, сколь, мол, ты годков, Пронюшка, к нам не наведывалась.

— В прошлом году была. Об эту же пору.

— Затмило. — Мама виновато качает головой. — Мужик-то у нее путевый? Видела?

— И ты видела. Вместе были у нас. Давненько, правда. Говорит, что хороший.

— И семья — как быть надо?

— И семья. Двое детишек. Третьим, говорит, округляюсь. А когда-то — ну! — слышать не хотела о детях.

— Какая семья без детей! Бог детей не дает — испокон веку несчастьем почиталось. Что она — служит, чай? Нынче все где-нибудь да место занимают.

Рассказываю, что Проня в тех краях большие дела делает: где воды зря много, осушит, где нехватка — проведет.

— Людям на пользу — чего лучше, — одобрительно кивает мама. — Паня-то у нас при каком деле?

— Учительствует.

Пароход отваливает от кряжовской пристани и выходит на широкий, багряный под закатным солнцем плес. Делается свежо. Я увожу маму в нашу двухместную каюту, приношу снизу кипятку, и мы сидим с ней за маленьким столиком и пьем чай. В душе у меня ласковая тишина: мама со мной. Я угощаю ее белым хлебом, — она по-старинному называет его калачом, — подвигаю ей сахар, — не стесняйся, клади, теперь всяких сластей вволю.

Гляжу не нагляжусь на ее милое морщинистое лицо с беззубым ртом. Не хочется мне расстраивать ее и говорить, что Паня и сейчас живет безалаберно как-то, но она не дает мне отмолчаться. Обязательно ей скажи, в каком он городе, не бросил ли пить.

— Чай, сквозь вином провинился?

— Пишет, что зарешить думает. Куплю, говорит, новую шляпу, постригусь и начну жить по-новому.