Рябиновая Гряда (Повести)

Лаврик покорно пил капли и впадал в забытье. Другой доктор хмурился, потирал лоб и тоже говорил, что медицина еще не всесильна.

Потом все было как долгий страшный сон, и я ждала, что вот-вот он кончится и я опять обниму живого моего мальчика и никогда больше, никогда с ним не расстанусь. Обряжала его, укладывала в гробу, остро пахнущем сосной, говорила о нем с другими — и словно не о моем Лаврике, — он где-то живой, читает по картинкам книжку «Плюх и Плих» и ждет меня. Вгляжусь в серое худенькое личико с темными впадинами глаз, и резнет по сердцу: да ведь это он, мой мальчик, он умер. Припаду к гробу, накричусь и опять отупею, делаю все как во сне и говорю о мальчике, лежащем в гробу, как о другом, не моем. Мне этого тоже жаль, но — что, мол, делать.

В городе у нас не было еще ни одной могилы близких, родных. Сереньким февральским днем повезли мы его на розвальнях на родниковское кладбище. Накануне крутила вьюга, дорога была мятижной, лошадь плелась нога из-за ноги. Бедный мой мальчик, и родился-то он на морозе, и последние часы на земле холод леденит его. Я закутала гроб как можно теплее, одеялами, выпросила у соседей ковер.

На середине пути возница завернул в чайную. Зашли и мы с Митей отогреться. Садимся за стол, нам подают чаю, и вдруг сердце у меня обрывается и падает: я здесь, в тепле, а он… Говорю Мите: «Пей, я к Лаврику, один он там… Холодно ему». И бегу, обнимаю гроб, говорю со своим мальчиком, дышу под одеяло…

Как смогла я все это вынести, как выдержало сердце, не захлебнулось болью и криком! Видеть последние содрогания его тельца, чувствовать, как из его ручонок переходит в мои руки последнее тепло, услышать его последний долгий трудный выдох и не умереть самой! Дай волю отчаянию, умерла бы. Одумаешься: а Вася? Как же он без меня? Плохо ему будет. И старички мои на Рябиновой Гряде горевать будут. Надо жить.

И живу. Только солнышко будто вполовину против прежнего светит. Утром провожу Васю в школу, Митя уйдет на занятия, останусь одна. Пусто. Упадешь на колени перед кроватью, на которой Лаврик умер, взвоешь: «Господи, уверую в тебя, слезами благодарности изойду, вороти моего мальчика!» Загляну под кровать, вдруг он притаился там, посмеивается, вот, мол, как я здорово спрятался, — нет, пыльный пол, одни валеночки его стоят.

В дневнике исписываю о нем бесчисленные страницы, будто говорю с ним, письма ему пишу.

«Звездочка ты моя, во тьму ты канула. Прислушиваюсь, вдруг голосок твой послышится. Как ты — слабенький уже, больной — шептал мне: «Мама, не уходи!» И ушел сам, а я осталась на тоску безутешную. Вот и мне люты змеи сердце сосут, горюч камень ко дну тянет. И мне бы умереть, положили бы меня рядышком с тобой, и ты бы сказал: «Мама, что ты как долго не шла!» — как говорил, когда я уходила куда-нибудь.

Идешь по улице, забудешься и начинаешь оглядываться: «Лаврик-то мой где, отстал, видно». Ищу его глазами, и вдруг как огненным прутом хлестнет по сердцу: нет его, умер. И хлынут слезы. Зайдешь в чьи-нибудь ворота, выплачешься и дальше бредешь.

Каждое лето мы с ним в Родниках жили, там игрушки его, рубашонки, там его маленькие приятели. То и дело езжу туда, будто еще надеюсь, вдруг он там. Оттуда в город спешу, опять в тайной надежде на чудо, и здесь его нет. Где же искать мне моего мальчика? Я должна его найти, я всю одежонку его берегу, его книжки, лекарство, которое он не допил…»

«Живу двойной жизнью, одна внешняя, обыденная, серая: Васе шьешь что-нибудь, готовишь обед, ходишь в магазин; другая — потаенная, когда я остаюсь с моим мальчиком, говорю с ним, вижу его во сне. Каждый вечер как молитву твержу: «Приходи же сегодня!» Ложусь и рядом пальтишко его кладу, обнимаю его, будто самого Лаврика, шепчусь с ним и засыпаю. И каждую ночь вижу его, переживаю с ним всю его недолгую жизнь. То гряды мы с ним поливаем в огороде, то полем идем по грибы, то я от болезни его уношу куда-то… Проснешься, втихомолку ульешь подушку слезами, чтобы Васю и Митю не разбудить.

Прошлой осенью Лаврик пропал куда-то. Как испугалась я, как металась, искала его, на улице встречных спрашивала, к детскому парку побежала, оттуда к Волге. Бегу назад, ноги подкашиваются. Вижу, толпа около нашего дома и в ней мой Лавруша. Откуда силы взялись, птицей подлетаю к нему, хватаю на руки. «Мальчик ты мой родной, куда ты пропал?» Жмется ко мне, жалеет, что встревожил. «Я не пропал. Картинки у одного глядели. С волшебным фонариком». Мне говорят: «Выпори, чтобы в другой раз не убегал без спросу». Выпороть… Что вы!.. Да я так счастлива, что он нашелся.

И больше не найдется. Никогда. Только прядка золотисто-русых волосенок осталась, — остригли их с холодной уже, неподвижной головы моего мальчика».

«Каким он сердечным был, как понимал, что у меня на душе! Маленький мой друг, обо всем-то мы с тобой говорили, сердце с сердцем. Пытаюсь так говорить с Васей — не выходит. Скучно ему со мной. Митя вечно в своих делах. Обоим не до меня».

Исписываю одну тетрадку, другую…

Не сойти бы с ума.

28

Годы, утраты, печали.