Рябиновая Гряда (Повести)

Дядя Стигней ставит за спину немного недоплетенную вершу и скручивает папиросу чуть не с капустную кочерыжку. С минуту курит молча, пуская дым в сторону, между перил, но злой махорочный дух добирается и до меня.

— Свой, что ли? — спрашиваю я и отгоняю ладонью зеленые ядовитые волокна.

— Табачок? Свой. — Стигней с удовольствием крякает. — Кустишек десятка два возрастишь, лопухи развернутся во! — с газету. Весь год и сосу. Так я об Ондревне байку до точки не довел. Что ни помню ее — а ведь сколь годов на моих глазах мельтешит! — хоть бы раз в новой обувке-одежке увидел. И тебе, бывало гляжу, новое платьишко справит, и Прасковье, а сама — и в заплатках сойдет. И ни в какой она у вас хвори, окромя тифа, не леживала. На ногах пошатается, и ладно. Вот такими матерями Расея и держится. Сколько у вас в эту войну в солдаты пошло? Шестеро. Вот то-то. Переведись Ондревны, земля запустеет. Не в обиду молвить, баба не та пошла.

Я даже руки врозь: ай да Стигней, до решения женского вопроса додумался. Любопытно мне, как он его трактует, но тут мама окликнула меня в окошко:

— Дочь, заворковалась с кавалером. Щи стынут.

26

Утром вижу, дядя Стигней в старинном, синего сукна картузе с острыми, на проволоке, краями тульи спускается с парой весел к реке. Спрашиваю, далеко ли надумал. Говорит, что в Кряжовск. День базарный, ягод купить, грибков. Напросилась и я, грести, мол, буду.

Плывем полегоньку вдоль бережка, ураковские нас обгоняют, нерядовские. Смеются:

— Эй, паралитики, на буксир не зацепить ли?

— Что, дед, мохом одет, видно, уж мотор-то плохо работает?

— Газуйте, а то до вас весь базар расторгуется.

Мы отшучиваемся, мол, выгадываем: под конец все по дешевке будет.

Наконец больше никто нас не обгоняет, и я напоминаю дяде Стигнею его вчерашнее изречение по женскому вопросу. Так какая же нынче баба пошла?

— Кто е знает, — тянет он нехотя. — Самомнительная. Безарканная.

— Не пойму что-то.

— Ну как же! В прежнее время что-нибудь да держало ее. И мужа побаивалась, и свекра, шабров стыдилась, да мало ли! А нынче — никакого аркана.

У меня и охоты нет спорить со стариковским ворчаньем— «в прежнее время». Говорю только, что рассуждения эти самые архаические.

— Это какие? — ощетинивается он. Седые брови торчком, взгляд колючий. — Архерейские, что ли?

— Не архиерейские, а так… Отсталые.

— Ясно, отсталые. — В словах старика сквозит детски искренняя обида. — Где за вами упрыгать! Ни вожжей, ни хомута знать не хотите.

Чтобы вернуть его приятельское расположение, я миролюбиво прошу растолковать мне, как он понимает роль этой сбруи в трактовке женского вопроса.

— Учености, гляжу, в тебе много, — отфыркивается он все еще раздраженно. — Так и понимаю: вольная баба стала.

— Ну и хорошо.

— Чего лучше! Семья для нее хомут, дети — кандалы, ото всего готова отлягнуться. Я — вольная, душа веселья просит. Вот и говорю: безарканная. Что у ней превыше всего? — Самоуслаждение. Детей не надо, обуза; лекаря — пожалуйста! — выпотрошат. Жить по Ондревниному, семьи ради, — куда там! Этак-то, мол, только в старое время жили, пропади оно пропадом. В Кряжовске захожу как-то в аптеку, снадобья от прострела нет ли. Молодка, гляжу, крупитчатая, годов под тридцать, груду резиновых сосок берет. Неужто, говорю, детни столько? Фыркнула. Я, говорит, не дура спокойствия себя лишать. Плечиками туда-сюда и поплыла. Спрашиваю девчушку за прилавком, куда же, мол, ей это добро? На банки, говорит, берут, вместо крышек. Вот тебе и трактовка. Видишь, по какому тракту соски пошли: на банки да на клей в конторах. Война грозой великой прошла, народу убыль несчетная, а уж крупитчатые поплыли. Не дура, говорит, из-за детей спокойствия себя лишать. Умна, з-зараза. Как с такими людскому переводу не быть.

Терпеливо возражаю, что надо и в положение женщин войти: все они работают, жить трудно, время ли о большой семье думать. И то, мол, в соображение возьми: все теперь учатся, обидно с дипломами около зыбок сидеть. Наши, мол, женщины идут, — решила его горьковскими словами пронять, — вперед и выше,

Стигней насмешливо вздернул бороду.

— Ну-ну, идите. Выше-то куда же? В генералы-адмиралы? Небывалое дело: все мужичьи должности вам давай. Ополоумели. Иной раз и не спохватитесь, что вы — бабы, что должность-то у вас на земле особая. Диву даешься: куда Пашка, туда и Машка. Пашка в матросы, шваброй по палубе шлепать, а Машка наперед его куропаткой. Что, мол, я в штанах ходить не могу? И ходит. От мужика не сразу отлику найдешь. Водки при случае не меньше выхлещет. Пашка за рюмку, Машка за стакан. Ни в чем уступки мужику знать не хочет. Покажи ей на Ондревну, вот, мол, у кого жить учись, на смех подымет. От таких пустодуек и поруха в семьях идет.

Подзуживаю дядю Стигнея, уж так-таки, мол, одних баб винить надо, мужиков и упрекнуть не за что.

Попризадумался.