Рябиновая Гряда (Повести)

— Да ты сама почитай, — она кладет передо мной аккуратно перевязанные пачки писем. — Это вот Проня пишет. Не чаяли и весточки от нее дождаться.

Я тоже не чаяла. Все самое горестное передумала. И вдруг восторженное, ликующее письмо: жива, идем на запад, а что было, как-нибудь после. Я уже знаю из ее писем ко мне, что было, но все равно с волнением читаю, каких мук натерпелась она в окружении. Голос у меня сипнет, я то и дело откашливаюсь, вытираю слезы, а мама сияет, будто слышит ее живой голос. Тятенька вытянулся в мою сторону и приставил к уху ладонь, чтобы ни словечка не пропустить.

«…Отрезали наше подразделение, — немного от него осталось, шестьдесят пять бойцов да нас две — санитарки. Какое это счастье, что у нас лесов много. Будь место степное, окружили бы — и конец. Леса выручили. Идём наугад. Конец октября, дожди. Четыре дня хоть бы крошка хлеба. В одном месте как кумачом устлано: клюква. Ой и напали. Едим, едим… Оскомина, зубы ломит, челюсти сводит от кислоты, а мы все едим. Повеселели, взбодрились. В котелки ее набрали, в пилотки, кто во что, дальше. Ой, спасибо тебе, клюква-ягода. Опять шли. шли, ой, мамочка родная, всего в десяти письмах не описать. До партизан дошли. Командир — чернявый, с густыми сердитыми бровями, а так добрый, дядей Петей зовут, по-настоящему Антон Петрович Бринский. Голодные мы, да и орава немалая, а он сейчас же приказал накормить нас, отоспаться дал. А когда выстроил нас, похвалил, что с оружием пришли. Будете, говорит, нашими партизанскими новобранцами»…

В другом письме — как из них отдельный отряд составили, рацию дали, Проня радисткой стала.

Еще письмо. Наши наступают. Опять вместе с армией — и на запад.

Это из Польши. Пишет, как ее, контуженную, уложили вместе с убитыми на повозку. «Будто во сне слышу, колеса скрипят, кони всхрапывают, и не могу ни пошевелиться, ни сказать, неужто, мол, не видите, что я живая. Везут и везут. Чья-то холодная голова брякает о мою голову. Хоть бы простонать, и этого не могу. Кто-то говорит: «Панянка-то живая! глядите, плачет». Чую, что у меня слеза ползет к виску, значит, про меня это. Сняли — и в госпиталь. Вот какие на войне обороты бывают».

В который уж раз мама принимается плакать — и от жалости — ну-ка, удары какие девчушка вынесла! — и от радости, что все эти страхи позади.

Последние письма из Василькова. Я уже знаю, где это: под Киевом. Пишет, что за фронтового друга вышла и фамилия у нее теперь самая украинская — Червонюк. «Жду не дождусь часу, чтобы с вами свидеться, на Гряде побывать. Да вот беда: Микола у меня в больнице, осколок у него под сердцем. Сделают операцию, подлечат и тут же к вам».

— Приедет, — утешенно говорит мама. — А что замуж без родительского согласу, так кто его нынче спрашивает. Да еще в той кутерьме. По сердцу друг дружке — и свято дело.

Всех наших перебираем.

Сергея в области большим чином поставили. Тятенька уважительно напоминает:

— В системе Главлесбумснаба. Начальник.

Володя на Вятке где-то обосновался, в лесах; подругу жизни завел, не такую тихую, какая грезилась ему в далеком Иране, зато хозяйственную и пробивную. Сельмагом заведует. О его женитьбе мама рассказывает с мягкой прощающей улыбкой.

— В деревне квартирует. Идет вечерком по порядку, какая-то развеселая куфеза в окошко выставилась, заговаривает, посмеивается. «Молодец, чего ищешь, не ярочку ли? Есть у нас присталая, зайди». В шутку зашел. Дочка куфезина самовар сейчас, водочку на стол. Слово за слово, и улестили парня, приворожили. Женился, не поглядел, что у бойкой Наташи пятилетний хлюст от первого мужа.

Павел опять в Любани, у них уже двое ребят. Правда, появление последнего он называет биологическим недоразумением, потому что перед этим не видел мадам больше трех лет. Но — чего не бывает!

Иван, как и до войны, ведает в Кузьме такелажным хозяйством. Анна все так же неистово ревнует его к модным конторским фифочкам и называет чертушкой.

Тятенька интересуется, в каком у меня Дмитрий Макарович звании, ежели к военным приравнять.

— На полковника потянет?

Наобум говорю, что, пожалуй, майора хватит.

— И майор — сила. Поди, и книги пишет?

— И книги пишет. О писателях. Вроде как Белинский раньше.

— Чего лучше. На писателей критику наводит. Стало быть, генералом перед ними. По всем статьям ученый. А вот Панька сбился.

— Как не сбиться, — вмешивается мама. — Весь в тебя: только и есть на уме, что бабы.

Тятенька виновато понурился и промолчал. От сытости он разомлел, стал дремотно дергаться головой. Я опять увела его в чулан.

Съездили с мамой на ту сторону Волги, на убогое, голое кладбище, постояли у Мишиной могилы. Мама пожаловалась и мне и богу на Зойкино жестокосердие.