Рябиновая Гряда (Повести)

— Где уж… С прохладцей живет. Душа о других не болит. О таких и молвлено: беда для того, кто любит кого, а хуже того, кто не любит никого. Дети — а любови не было. Варькина-то девка… Большая, поди? Как ее?

— Иенза. Невеста. Выучилась, библиотекаршей где-то.

— С Катериной-то… Как он ее? Мадама, что ли?

— Всяко. И Мадама. Бои, говорит, идут с переменным успехом. Шутит.

— То и горе, что он ко всему шутя. А как другим от его шуток, и помышленья нет.

Вернее не скажешь. Хоть той же Варе каково? Ни вдова, ни мужняя жена. И эти — Соня Пятова, Капка. До сих пор липнут к нему. Соня была у меня весной. Замужем, дети, и все еще бредит первой шальной любовью, думает отбить Паню у Катерины.

Недавно привалила и Капка. Трехобхватная, лицом и ухватками смахивает на здоровенного мужика — и тоже не может его забыть.

Наладили ездить к нему, Соня весной, Капка осенью. Соня прилаживается взять кротостью, прикармливает Паниных ребятишек шоколадками. Катерина уже вцеплялась в ее рыжий перманент, но той неймется.

Капка считает Соню супротивницей несерьезной. Больше беспокоит ее, что у Пани еще одна любовь завелась. Пытаюсь образумить ее: какая любовь! Старик, на пенсии второй год.

Спорит:

— Пенсионеры нынче сытые, бойкие, жируют. А что Павел Астафьевич — у меня полная информация: со вдовой танкиста крутит, та его винцом к себе припаивает. Сама их в скверике засекла. Оба веселые. Сидит он с этой шушвалью в одних носках. Ох, думаю, блатная! разула, чтобы не удрапал. Я его потом и одного настигла. Неверный ты, говорю, мужчина, Павел Астафьевич, держался бы одной меня.

Так и канителятся. Паню больше всех осуждаешь: беспутным живет, без пути, за который перед людьми стыдиться не надо, без цели. А ведь она могла быть, серьезная, большая цель; сам признавался, что профессора еще в университете пророчили ему славу математика. Пренебрежительно посмеивался: «Что слава? Мираж». Мне говаривал: «Твой Митька книги сочиняет, к славе рвется. Скрючился за столом, оплешивел, а где его слава? Ради чего плешивел? Пил бы лучше».

Вспоминаю этот разговор, мысленно возражаю Пане, сама прибираю в каюте, укладываю маму спать. Ей начинает казаться, что мы дома, на Гряде. С беспокойством спрашивает, скоро ли отец придет. Сердце у меня тоскливо сжимается. Объясняю ей, как несмышленому ребенку:

— На пароходе мы. Ко мне едем.

Спохватывается, сама дивится на себя.

— Забыла. Туман какой-то нашел.

29

В городе ей все чудно: вода льется прямо из стены, огонь на плите голубым веером, а что горит, неизвестно; в большом ящике двигаются и говорят люди, заглянет сзади — нет никого. Выйдет на балкон — и опять ей странно, что на большом зеленом дворе, окруженном пяти- и девятиэтажными домами, редко послышится ребячий выкрик, зато от собачьего лая звон в голове. С балконов гулко перегавкиваются овчарки, похожие на матерых волков, мордастые боксеры, заносчиво перетяв-киваются косматые пуделя и разные кукольные жужутки. Стаи разномастных псов носятся по траве и клумбам. Некоторых, должно быть особенно дорогих, прогуливают на цепочках по асфальтовым дорожкам.

— Эта вон, барыня, что ли? — спрашивает мама о толстой краснощекой женщине, впереди которой выступает тоже толстая гладкая собака с обрубленным хвостом, загнутым кверху как большой палец, и с черной лакированной сумочкой в зубах.

— Теперь нет барынь, — говорю я. — Это кассирша из гастронома, в соседнем подъезде живет. Бездетная, с мужем развелась, от скуки и завела кобелька.

Кассирша доплывает до своего подъезда и строго окликает кобелька, шествующего дальше:

— Григорий, куда! Ты что, пьяный? Забыл, где живем?

Григорий сконфуженно опускает голову, хлопает ушами и поворачивает назад.

— И ведь зовет-то! — мама осуждающе поджимает губы. — Будто с мужиком идет.

— А это ее мужа так звали.

Идет еще женщина, тоже с собачкой, беленькой, с пуговицу. Собачка задорно кидается на других псов, которые подобродушнее, неистово и звонко лает.

— Мальчик, не шуми, — уговаривает его хозяйка. — Будь наконец воспитанным.

— Бездетная тоже, — со вздохом решает мама.

Поддакиваю: одна живет, муж на рыбалке утонул. Пьяный.

На пустой детской площадке под красным грибком сидят пенсионеры, дымят и важно рассуждают о потеплении в Европе. Мама и на них дивится: здоровяки, неужто делать нечего? Сама же рассудительно возражает себе: то-то что нечего, ни на колодец бежать, ни с дровами возиться, все тебе добрые люди припасли, и воды, и огня.

Упросила она меня свозить ее к внуку Васе, поглядеть, как живет. Поехали. В диковину ей были и трамвай, и троллейбус, и городские люди, особенно молодые— лохматые, долгогривые парни, девушки с распущенными косами, синими веками и в таких коротких юбках, что едва обтягивали ягодицы.

— Бедность, видно, — сочувственно вздыхала мама, глядя в окно трамвая на уличное многолюдье. — Материи не хватает. Где хватить, люди все больше толстые, на ширину много уходит.

Негромко втолковываю ей, что не от бедности это: мода, вроде поветрия.

— На толщииу-то, что ли?

— На юбки. Толщина — это от лишней сытости. Сахару много едим. Углеводы.