Рябиновый клин

Вот она, чёрно-белая фотография духового оркестра желдоршколы станции Вязники Горьковской железной дороги. Первое мая 1955 года. Их человек сорок, все до единого в коричневых вельветовых, в рубчик, курточках. Только ребята постарше, верхний ряд – в пиджаках, и причёски взрослые: полубокс. А второй и нижний ряды все с чубчиками на стриженых пацаньих головах. Набор инструментов классический, все медные сверкают: совсем недавно по распоряжению директора школы и с поддержкой Семёна Аристарховича они закуплены во Владимире специально для нового оркестра.

Драгоценный английский рожок покойного Игоря Даниловича пока безмолвствует, ибо Аристарх Бугров ещё не родился.

* * *

Сташека определили в культуру на каникулах, после взрыва самодельной гранаты из фотоплёнки, которая взметнулась особенно высоко и свалилась точнёхонько на макушку экспериментатору, спалив там небольшую тонзуру в смоляных вихрах, не стриженных с начала каникул. Когда он, опалённый и довольно вонючий, явился домой, мама пришла в ужас, а отец – в несвойственную ему ярость настолько, что, вернувшись с работы к ночи, разбудил сына и, по выражению мамы, справедливо насовал ему пенделей.

В общем, на семейном совете было решено, что Сташеку пора становиться человеком. Сестра Светлана, приехавшая на каникулы из своего Владимира (училась в тамошнем химико-технологическом техникуме), сказала: «Точно, забейте ему мозги культурой, а то он дикий, как репей», на что Сташек показал ей длинный пупырчатый язык.

Мама считала, что у Сташека хороший слух. У неё и самой был отличный слух и грудной задушевный голос, и пела она в любую минуту, когда позволяло время и настроение, – романсы, песни из кинофильмов, особенно бернэса, а также душу рвущие блатные, которые Сташек любил больше всего. Они хорошо шли под мытье посуды или глажку белья; часто, исполняя то или другое, переполненная эмоциями, мама оставляла утюг на простыне и превращала песню в театральный номер, в балладу, в захватывающую историю любви или предательства, так, что Сташек, если оказывался рядом, бросал все дела и прибегал смотреть на маму (на маму всегда хотелось смотреть): «Эх, Мур-ка, ты мой Мурён-а-чек! Мур-ка, ты мой котён-а-чек! Мурка, Маруся Климова… прости люби-ма-ва!» Или вот, была ещё клёвая песня про матёрого вора, которого Сташеку было безумно жаль, – как мама пела её, ах, как пела: «Окрестись, мамаша, маленьким кресточком, помогают нам великие кресты. Может, сыну твоему, а может, дочке отбивают срок казённые часы». И пошла шажочками по кухне туда-сюда, туда-сюда, и локтями так в стороны, и каблучками притоптывать: «А ну-ка, парень, подними повыше ворот, подними повыше ворот и держись! Чёрный ворон, чёрный вора-ан, чё-о-орный ворон переехал мою маленькую жизнь».

– Ну, так как, – спросила она, – на чём хочешь брынчать, сынок?

– На роя-а-а-ли… – Сташек лёг грудью на кухонный стол и обеими руками изобразил сдвоенный велопробег по клеёнке от сахарницы до хлебницы и там якобы заснул-захрапел, очень музыкально.

– Что ему в руки дадут, на том и задудит, засранец, – заметил батя. – Вера Самойловна лучше знает, в чём там недостача в оркестре.

В оркестре недостача оказалась только в английском рожке. Смешная была дудка, внизу с грушей, похожей на клизму.

И тут уместно вот что вспомнить.