Рябиновый клин

Там, из завалов чугунных угольных утюгов, деревянных квашней и сечек для капусты, среди лопат, швабр и стиральных досок она и откопала English horn Игоря Даниловича, рожок эбенового дерева работы легендарного Франсуа Лорэ, в ужасном состоянии и почему-то без футляра. Там же стоял старинный кабацкий оркестрион, заставленный пустыми жестяными и стеклянными банками из-под какао и жидкости для удаления волос. А главное: Вера Самойловна наткнулась на большую коробку из тонкой бычьей кожи, открыв которую, даже вскрикнула – так это было невероятно! Нежно рдел малиновый плюш, в выемках которого интимно и уютно покоились все округлости и трубки-трости разобранных инструментов старинного мини-ансамбля. Доискиваться, каким образом у кузины Бетти оказалась музейная вещь, а тем более таскаться с коробкой на Исаакиевскую площадь у Веры Самойловны просто не было ни времени, ни сил, ни права передвижения. Да и никакого желания. Двадцать лет лагерных университетов вышибли из её головы и сердца любые «советские», говорила она, позывы. Ради этой коробки и этого рожка там же, в кладовке, она выбросила из своей торбы нехитрый, но весьма полезный скарб: одеяло, почти новую кофту, приличные, слегка лишь потёртые боты из кожзама с чудесными медными пуговками, запихнув в мешок коробку, а также многострадальный, продольно треснувший рожок незабвенного Игоря.

Это был подарок судьбы. Это была надежда на честный и чистый кусок хлеба. Детей по-прежнему принято было учить музыке, а Вера Самойловна вполне сносно владела когда-то навыками игры на рояле, на гобое и на английском рожке, а главное, выросши при отце и с детства проводя уйму времени на репетициях, худо-бедно вполне могла дать ребёнку начальную базу игры практически на любом инструменте.

* * *

Оказавшись на станции Вязники, первым делом она прошла в привокзальную столовую, приятно удивилась чистоте и бесплатной квашеной капусте на столах, пообедала котлетой с приличной горкой картофельного пюре, запила вкуснейшим смородиновым киселём и направилась прямёхонько к начальнику станции – «по вопросу культуры». В его кабинете она развязала мешок, достала из него круглую коробку, водрузила на стол и продемонстрировала набор инструментов, каждый дотошно собрав и разобрав.

За долгие годы железнодорожной карьеры Семёну Аристарховичу пришлось видеть несметные полчища психов. Да что там: он и собственную жену когда-то принял за психопатку. И потому внимательно и невозмутимо следил он за манипуляциями пожилой лысой женщины (в кабинете было натоплено, и Вера Самойловна, ничтоже сумняшеся, сняла с головы картуз. Бугров-старший к тому времени тоже порядком облысел, так что две лысины озаряли сей парадный смотр будущего оркестра).

– Если вы захотите, – подытожила зэчка эту демонстрацию, – весьма скоро по торжественным датам приличный духовой оркестр будет достойно приветствовать прибывающие поезда.

– Ну, грохоту мне тут и без оркестра хватает, – отозвался батя, – а при школе такой коллектив необходим.

Сел и написал записку директору школы Валентину Ивановичу Шеремякину. Кстати, первое время, пока для неё не освободили и не отремонтировали комнату при школе, Вера Самойловна жила в безоконной пятиметровой подсобке зав-хоза. Ломаный инвентарь, убитые пыльные маты из спортзала, мятые вёдра и прочее, копившееся годами и уже списанное школьное имущество директор велел наконец выкинуть, а для нового преподавателя музыки поставить раскладушку, тумбочку и стул.

Первые уроки Вера Самойловна проводила в той же шинели и в дерматиновой кепке, но уже не в кирзачах, а в чёрных рабочих ботинках, пожертвованных завхозом школы Еремеевым с личных его ног сорок шестого размера.

К тому же, глядя на холода, Семён Аристархович распорядился выдать ей с железнодорожного склада новый тулуп, чем привёл в страшное негодование Клаву Солдаткину. «Тулуп?! Задарма?! Народный инвентарь – кому ни попадя?! – восклицала она (не перед батей, конечно, а перед женой Славы Козырина). – Гешефты крутит, мандалар жидовский!»

Тем временем, пока собирался полный состав оркестра, будущий музруководитель школы, будущий дирижёр Вера Самойловна Бадаат обрастала почтенными сединами, – так что буквально месяца через полтора предстала перед первым набором юных оркестрантов. Невесомый пух новой причёски осенял округлившееся и слегка разглаженное лицо. Ей, оказывается, было только пятьдесят восемь лет.

Через полгода школьный духовой оркестр выступал в желдорклубе ещё не очень стройно, но с большими перспективами.

Говорите после этого о случайных встречах. Ничего нет случайного там, где вьются и пересекаются людские тропы.