Рябиновый клин

У дяди Марата, соседа их, Ванькиного папани, была редкая профессия: он занимался сжиженным азотом. На фига этот азот был нужен в депо, не знали ни Сташек, ни сам Ванька. Но однажды дядя Марат, который в свободное время руководил ансамблем народных инструментов при желдорклубе, пригласил стайку пацанов на «несанкционированную музыкальную экскурсию». Велел принести ветки люпина – тот как раз цвёл повсюду, и там, где засевали им целое поле, чтобы отдохнула земля, плотный иссиня-фиолетовый ковёр подросшего люпина представлял собой на закате совершенно марсианское зрелище.

Натянув резиновые перчатки ядовито-жёлтого цвета, дядя Марат взял ветку люпина и окунул её в сжиженный азот (температура, заметил вскользь, минус 273 градуса!). Затем вынул ветку, и ничего особенного с люпином не произошло, – так, слегка поблёк на вид. Взяв тонкий металлический прутик, дядя Марат принялся тихонько так, нежно так прикасаться к цветкам. От невесомого прикосновения те звенели валдайским колокольчиком и падали на грязный кафельный пол, рассыпаясь мелкими брызгами. Сначала все они, пацаны, озадаченно молчали… пока вдруг не поняли, что дядя Марат вытворяет: на цветках заледенелого люпина он исполнял мелодию романса «Однозвучно звенит колокольчик»!

* * *

– Значит, Аристарх, – проговорила Вера Самойловна. – Ишь ты!

Комната у неё оказалась большая, но почти пустая. Из мебели – старый директорский диван, с обтресканной чёрной кожей, с традиционной полочкой для слоников, гружённой стопками, штабелями, башнями книг. Интересно, почему они не падают… Ещё был круглый стол с тремя венскими скриплыми стульями, пара крепких табуретов и тумбочка с электрической плиткой, на которой всегда кипел большой эмалированный чайник. Вера Самойловна пила свой чифирь практически непрерывно. На стенке, на трех длинных гвоздях висели «плечики» со всем её наличным обмундированием: чёрным мужским пиджаком, в котором она дирижировала, белой парадной блузкой и коричневой шерстяной кофтой с оттянутыми карманами. Впрочем, кофта сейчас была надета на Баобабе.

Вся эта, прямо скажем, убогая обстановка была озарена таким родниковым зеленоватым – от берёз за окном – светом, такой покой лился в огромное, как и все в школьном здании, не занавешенное окно, что Сташек притих и сидел на стуле очень прямо, очень смирно и даже задумчиво.

Он зачарованно смотрел в бугристую родинку на подбородке старухи, из которой торчал кустик седых волос, и думал: «Клёвая бородавка! Вот если б она не на бороде, а на носу у неё выскочила!» Голова её, довольно благородной формы, была покрыта седой щетиной, регулярно стриженной в привокзальной парикмахерской. (Много лет спустя, при взгляде на работающую газонокосилку, ему – в любом настроении и при любой степени занятости – на память приходила ровная и колкая на вид седая щетина старухи.) Сейчас и седины её были ополоснуты березовым светом и плыли зеленовато-седым шлемом в волнах, колеблемых этим светом теней.

– Аристарх. Великолепно! Имя греческое, с традицией. Заметное имя. Некий Аристарх Буге-ро́, адъютант-переводчик при вице-короле Италии Евгении Богарне, лет этак сто пятьдесят назад сопровождал при отступлении из Москвы легендарный «золотой обоз» Наполеона.

Сташек подумал: «Старуха любит потрендеть».

Однажды в хлебном ларьке, в очереди, он наблюдал, как пьяненькая Клава Солдаткина шикарно материла эту самую музыкальную старуху. Выкрикивала: «Сукалар! Ебанутый сукалар!» – а та, с улыбкой полуприкрыв глаза, – будто Моцарта какого слушала, – дирижёрским жестом протягивала к Клаве ладонь (вторые скрипки – вступаем на пианиссимо!), продолжая что-то мягко-убедительно ей говорить. «Забери свою клешню! – визжала Клава, её свекольные щёки ярко пылали даже в полутьме хлебного ларька. – Я тобой брезгаю, ебанутый жидовский сукалар!..»