Рябиновый клин

Зловещая тьма коридора отозвалась каким-то паршивым шорохом, и Надежда испуганно прянула обратно в кресло. «Чёрт бы побрал этих гениев», – подумала она в полном смятении. Сейчас она бы с огромным удовольствием плюнула на причуды мастера и просто смылась из этого музея, аккуратно прикрыв за собой входную дверь… Но договора, договора, лежащие аккуратной стопкой на краешке стола, – они так и остались неподписаны, а допечатки книг должны уйти в типографию вот-вот… Что делать?

Наконец её пронзила простая мысль, которая должна была бы прийти в голову сразу: а не откинул ли Мансурыч копыта? Ведь ему сколько годков? Лет пять назад, если память не изменяет, отмечали семидесятилетие, а то и… семидесятипятилетие? Господи, а вдруг человеку плохо, вдруг он гигнулся там, на просторах своей, кое-кто из девочек говорил, сногсшибательной кровати, а она тут сидит как последняя идиотка и ещё думает, что делать?!

Надежда вскочила, решительно ринулась по тёмному коридору куда-то вдаль, вглубь, неведомо куда, тихонько поскуливая: «Михал… Мансу-ры-ич? Михал…» – натыкаясь на предметы мебели, пытаясь нащупать где-то выключатели и понять – куда двигаться. Нет, в жалкой ярости поняла она, это не две квартиры он соединил, а, наверное, целый этаж, вон, целый пролёт вдоль всей Третьяковки!

Вдруг… ласковое бормотание хозяйского голоса донеслось откуда-то справа, куда уходит широкий рукав одного из множества коридоров. Надежда взвыла чуть громче, требовательней. Да что он там – час по телефону с кем-то трендит? Пошла на смутное бормотание… и поодаль, под одной из дверей, углядела полоску света. Кинулась туда, пробираясь вдоль стены в темноте. Бормотание усилилось… Тихонько приотворив дверь, Надежда заглянула в комнату и – остолбенела… Здесь работал телевизор, и на экране, непринуждённо откинувшись, короткопалой веснушчатой рукой поглаживая в такт своей речи резную ручку малинового кресла, Михаил Мансурович Калинник, гораздо более представительный, чем в жизни, – ибо телеэкран, как известно, укрупняет личность во всех смыслах, – очень складно и артистично что-то рассказывал, лукаво глядя прямо на самого себя, неподвижно сидящего в кресле напротив. А тот МихМан, который внимал ему здесь, в этой комнате, просто не мог оторваться от магической картины: он наслаждался, он млел, замерев в полнейшем внимании к собственной персоне; он растворился в нирване, в этом дивном общении с самым тонким, самым изощрённым и образованным собеседником в мире… Ни за какие коврижки его нельзя было выудить отсюда до тех пор, пока не поплывут снизу вверх титры телепередачи.

Михаил Мансурович Калинник был нормальным писателем, то есть абсолютно сумасшедшим типом, свихнувшимся на себе, своих текстах, своём развратно-слащавом голосе, своей долбаной рыжей физиономии.

Надежда бесшумно притворила дверь и на цыпочках двинулась прочь по коридору в страстном предвкушении свободы, сигареты, купленного на углу и тут же схомяченного горячего чебурека, холодного воздуха улицы, вечерней толпы торопящихся по своим делам объяснимых людей… После пережитого напряжения её даже охватила лёгкая эйфория, та, что всегда заполняла душевные полости в минуту изумлённой оторопи, частенько сопровождавшей её касания с творческими личностями.

Завтра подпишу эти проклятые договора, думала она, аккуратно защёлкивая за собой шикарную входную дверь квартиры Калинника. Надо только по телепрограмме сверяться – что там, а не вламываться к занятому писателю наобум лазаря.

* * *

Когда Изюм вспоминал об армии (а вспоминал он так редко, как только душа находила силы спохватиться и прихлопнуть тёмной рогожей забвения весь тот пыльный кошмар), – когда всё-таки он вспоминал об армии, в его носоглотке немедленно возникал чужой запах какой-то сухой травы, застарелая боль впивалась в потревоженную пулей кость голени, и лишь затем – смутное и белоглазое на чёрно-белом экране – всплывало лицо популярного телеведущего новостной программы давно пережитых лет.

Правда, рассказывая об армии, Изюм обычно не забывал поправить себя самого – мол, всё было не страшнее, чем у других, ну армия и армия – вон, люди сплошь да рядом вообще домой не возвращались. Ну и не каждому, совсем не каждому он рассказывал о потерянном сокровище. О тайне капитана, блллин-блиновский! – Сильвера…