Рябиновый клин

Все последние дни и недели, пока Надежда, странно улыбаясь – то сочувственно, то скептически, то прям-таки жалостно морщась, – записывала на диктофон его вечерние выступления, с лирическими вставками и призывами к далёкой Нине: «алльлё, Нина, это для вас особая фишка!» – все последние дни, оставаясь наедине с собой, Изюм искренне пытался осознать и выстроить события, от которых так долго, да всю, считай, идиотскую свою жизнь, себя мучительно отучал. Ему ужасно хотелось, чтобы настоящий писатель, чьи книги можно потрогать и раскрыть, пролистать можно, страницу за страницей, буковка за буковкой, написал бы в конце такие вот слова: «Изюм Алмазович Давлетов, проживший на этой проклятой земле всю свою чёртову жизнь, плевал на мусор и говно этой самой жизни. Потому что он свободный человек без документов и имущества. Вот и всё!» И это была бы отличная эпитафия… или эпилог?

Так вот, поначалу, одуревший от побоев, с развороченной физиономией и ноющими рёбрами, он оказался где-то под Ковелем, в банной роте, где могучие спины склонялись и распрямлялись с такой пружинно-убедительной силой, что страшно было на них смотреть. Морды, как топорища, пилы – жуть! Двинет такой пилу разок: х-х-хук! – и к ногам падает кило опилок. И понял Изюм, что два года он обречён вот так пилить и рубить, пилить и рубить, и баню топить… И это ещё ничего, это совсем неплохо: ведь на Западной Украине что хорошо? Зайдёшь в столовую – там пахнет! Там едой пахнет! И свиньи – Изюм таких свиней никогда и не видал: как наши коровы. И сидеть бы там ему потихоньку, и пилить-пилить, и рубить-рубить, и баньку топить, и самому иногда париться…

Но командование распорядилось иначе.

Подняли их ночью, загрузили в самолёт, раздали автоматы, боеприпасы, сухпайки… Поднялись, полетели. Куда? Зачем?! Да кто ж его знает. Летели долго, несколько часов. Потом сесть пытались, и почему-то не получалось… Тогда выходит из кабины какой-то мордоворот, чёрт его знает, в каком звании, орёт в рупор:

– Слышь, сюда все! Вон там ящики, в них парашюты. Оперативно одеваем, автоматы на застёжку, сухпаёк оставляем, он не понадобится. Значит, так, – орёт, – вон жопа самолёта щас откроется, и все попрыгали, ясно?

А чего там ясного? Совсем ничего не ясно…

Кто-то крикнул:

– А вдруг там море внизу?..

– Ну, так, – орёт хмырь в рупор. – Если кто перебздел и тормозит, того без парашюта вы-кинем.

В общем, почесав репу, Изюм решил прыгать в первых рядах, – а то потом все начнут кашей валиться, сверху на тебя падать, тогда всё, считай, хана тебе конкретная. Страшно было так, что он даже в штаны писнул, чего потом не стыдился. А чего стыдиться! Вон народ аж позеленел от ужаса и застопорился, упираясь ногами и руками в открытой дыре… – пока кто-то из лётного состава не вышел, не надел парашют и не прыгнул. Ну тут уж парнишки стали вываливаться кто как, посыпались мешки с небушка…

Летел Изюм недолго, с километр-полтора, что ли, больно ударился, мордой в колючки угодил. И запах вот этот шибанул прямо в душу: неродной такой запах, и неродное тепло. Ночью, зимой – и вдруг тепло? От земли самой так и прёт остывающим жаром… «Бллллин-блинович! – он мысленно аж застонал: – Афганистан?!» И запахи эти, и звёзды не те, и всё такое нехорошее. А вокруг пацаны падают кто куда, кто-то вопит со страху, кто-то ногу подвернул, кто-то сильно ушибся, кто-то и башку разбил. Изюм откатился к какому-то камню, забился за него, притих, сидит… Дай, думает, автомат гляну. Глянул – а там патроны боевые. Мать твою, неужто мы за бугром?!

Утром, едва рассвело, послышалось вдали урчание мотора, показался грузовичок – ехал, собирал по полю народ. За первым грузовиком показался второй… Светало и так сильно пахло неведомыми травами, неведомой тоской и каким-то глубочайшим беспамятством, в которое надолго предстояло погрузиться Изюму…

…И никакой это, конечно, был не Афганистан – когда? в тысяча девятьсот восемьдесят девятом-то году? Но не слишком далеко от того. Оказались все они под Баку, а в те годы ясно, какой геморрой расцветал в тамошних краях: то ли армяне залупались, то ли азеры всё затеяли – никогда Изюм не мог разобраться в этих чужих дрязгах, да и не горел разбираться. Всё просто: военная обстановка, а что да как – волнует только тех, кто застрял на этом кусочке земли.

Привезли ребят в какую-то часть – длинное приземистое здание из кирпича, – а там голод собачий-тягучий, все ходят – рыщут консервы. Народу до хрена, какая-то непонятная движуха, и хоть бы узнать подробности – как и что, хотя бы в телевизор какой глянуть одним глазком. И вдруг набрёл он на старый телевизор в красном уголке – точно такой, как дома, Изюм его наизусть знал: вечно там проблема с переключением каналов. Ну он засел, принялся ковыряться, довольно быстро настроил два канала – очень хотелось новости послушать, ибо не оставляло его ощущение, что привезли их сюда на какую-то священную народную войну, а почему в эту не нашу войну надо соваться, не объяснили.