Рядом с солдатом

…Воскресным утром, когда оранжевое солнце поднялось над Лондоном и, пробиваясь острыми лучами сквозь розовый туман, озарило древние силуэты башен, мостов и замков, в Гайд-парке, как в старое доброе время, показались важные седые джентльмены в котелках и цилиндрах и сухие леди с лорнетами. Они прогуливались, ведя на сворках не менее породистых, чем они сами, бульдогов, болонок, скотч-терьеров. А по прямым широким аллеям на холеных скакунах медленным шагом дефилировали амазонки. А рядом, в том же Гайд-парке, на большой поляне, огороженной колючей проволокой, женская военная команда противовоздушной обороны поднимала огромный аэростат воздушного заграждения. Все парки Лондона потеряли с войной свои массивные чугунные ограды. Проходя по Кенсингтону, мы видели, как рабочие тяжелыми молотами разбивали уцелевшие их остатки.

— Гуд морнинг! Как дела? — приветствовал их Николай.

— Фивти-фивти! Пусть эта проклятая тяжесть упадет завтра на идиотскую голову Адольфа! — сказал один из рабочих, помахав нам приветливо рукой.

В светло-голубом небе застыли серебряные сигары — аэростаты. На улицах, в парках с веселым криком вьются белые стаи чаек.

У подножья колонны Нельсона чьи-то заботливые руки разбросали красные и белые розы.

Голуби, голуби. Тысячи голубей. Порой блекнет на секунду солнце, когда они взлетают в небо.

…А каравана все нет и нет. И ни метра снятой пленки.

Так незаметно наступил новый, 1943 год, третий год войны. Грустно было нам встречать его вдали от Родины. Мне и моим товарищам было не по себе оттого, что мы находились в тепле и свете за хорошо сервированным столом. Странно мы себя чувствовали в нашей фронтовой форме среди празднично одетых людей. Мы знали, что в это время дома решается исход войны, судьба будущего мира. Всеми мыслями, душой и сердцем мы были там…

Завтрак прошел, как всегда, весело и непринужденно, только Петр Гаврилович был на этот раз каким-то задумчивым. Мы собрались уже разойтись, когда он неожиданно сказал:

— Ну вот, друзья! Не могу сказать, чтобы это обрадовало меня, но поступила команда!

— Какая? Снимать? — спросил я.

— Нет, снимать запрещено. Можно только в пути, в конвое. И обратный путь — только через Америку. Корабли, пошедшие в Архангельск, не вернулись… Так-то… Однако на этот раз вам придется идти разными караванами. Разберитесь сами, кто и с кем пойдет с первым караваном.

— Всем бы вместе… — начал я. Но Бригаднов качнул головой.

— Исключено. Зачем лишний риск? Так кто же? Даю вам пару часов на размышление. Первая пара должна быть готова через пять дней! Вот так, дорогие мои… — Он вышел, оставив нас для делового решения.

…Халушаков и Соловьев отправились в Америку первыми.

— Как в воду канули! — блеснул русской пословицей Герберт Маршалл через пару бесконечно длинных январских недель.

— Очень похоже… В Атлантике много воды. Но будем надеяться, что скоро сообщат: «Привет из Ныо-Йорка!», — пытаясь улыбнуться, сказал Бригаднов.

Но сведений от друзей никаких не поступало.

— Теперь ваш черед, — сказал Петр Гаврилович.

Поздно вечером мы с Николаем Лыткиным, сев в маленький, словно игрушечный, вагончик, покинули Лондон. Дверь в наше купе открывалась прямо наружу. Кроме нас в углу сидел пожилой джентльмен в старомодном котелке с вонючей сигарой в зубах и газетой «Нью-Йорк тайме» в руках.

Коля сидел молча, курил и смотрел в темное окно. Наш сосед, привалившись к высокой спинке дивана, дремал. Газета сползла ему на колени. «Красные остановили наци на обрывистом берегу Волги», — прочитал я огромный заголовок па полстраницы.

— Смотри, Владик! — Николай показал мне взглядом на тот же заголовок газеты. — Вот это радость! Нам бы туда!

Так мы домчались до небольшого портового городка Свенси. Пронизанная сырым ветром ночь обволокла город. На улицах пи души, только бары и забегаловки подают признаки жизни. На старом, дребезжащем «рено» добрались мы до порта и с трудом разыскали стоящий у пирса большой пароход. «Пасифик Гроуд» («Тихая роща») — увидел я на корме большую белую надпись.

Мы выгрузили свои вещи и аппаратуру из такси перед трапом. Было темно, неуютно и зябко. Таксист уехал, и мы остались одни. На трапе появился человек, в котором мы признали старпома. Он отрекомендовался и, узнав, что мы прибыли на его корабль, попросил показать билеты.

— Русские моряки! О, я очень рад вас видеть!

Около нас стали собираться члены команды.

— Совьет! Рашен! — раздавались громкие возгласы.

Вдруг теплые взаимоотношения сразу охладели. Несколько обеспокоенных голосов заглушили веселый шум. Матросы наседали па старпома, что-то от него требуя. Он, пожав плечами, показал взглядом на нас. Сильно жестикулируя, нам наперебой что-то говорили двое матросов.

— Чего они хотят, Николай?

— Не могу понять! Пожалуйста, говорите медленнее!

Наконец старпом, успокоив ребят, объяснил нам, что команда против тринадцатого человека на борту. Все еще было бы, мол, ничего, да, как на грех, из четырнадцати корабельных канареек час назад одна «отдала концы». Дважды тринадцать — это, дескать, совсем худо.