Рядовой свидетель эпохи.

Дежурный уходит, вопросы продолжаются. «Этот револьвер?» — «Этот». Подполковник записывает. Затем внимательно осматривает револьвер и повторяет вопрос: «Из него стреляли? — «Из него». Заглянув на просвет в ствол, он говорит то, о чем я не подумал раньше. «Вы не могли стрелять из него, он смазан, никаких следов недавней стрельбы из него нет». И вежливо, но настойчиво просит рассказывать все начистоту, чистосердечное признание смягчит наказание. Все вопросы начинаются сначала. Пришлось признаться, что о стрельбе из револьвера я действительно сказал неправду с целью сохранить пистолет, который находится у моего напарника по приключению. Где мой напарник-старшина, что с ним, что он говорит, мне ничего неизвестно.

Записав в протоколе наш диалог, подполковник дает мне его для прочтения и подписания. Все записано точно так, как и было сказано Но от вывода пробежали мурашки. Вывод гласил:

Сержант такой-то (то есть — я) обвиняется:

1. В незаконном хранении оружия.

2. В стрельбе в неустановленном месте.

3. В бандитизме с оружием.

Спокойно заявляю подполковнику, что первые два пункта обвинения признаю, а третий отвергаю. В таком виде и написал свое мнение под протоколом и в том расписался. Подполковник был предельно вежлив, не кричал, не угрожал, лишь уговаривал рассказать обо всем правдиво. Потом объявил, что вынужден отправить меня на гауптвахту, что ужин принесут мне туда.

Гауптвахта располагалась на втором ярусе старинной каменной мельницы, на первом этаже которой находилось караульное помещение. На каменистом полу была набросана солома, кирпич за день нагревался от солнца, было тепло. Вскоре близкие приятели принесли мне ужин и одеяло.

Попросил принести книжку Яна «Хан Батый», которую начал читать накануне. Утром посетил меня сам начальник госпиталя, не поленился подняться ко мне по довольно хлипкой приставной лестнице, стал подробно расспрашивать про всю историю с бараном. После завтрака — опять к дознавателю, требует рассказывать подробно все с начала, дополнять все, о чем забыл рассказать вчера. И так — целую неделю...

Лежу, читаю про Батыя, удивляюсь тому, как автор проникновенно описывает мудрость завоевателя. Книга учит спокойствию и анализу при решении сложных вопросов в сложных ситуациях. Пытаюсь следовать тому же, размышляя о своем положении. Начинает угнетать ежедневное однообразие, и выхода не видно из глупого моего положения. Просматривается лишь один выход — бежать и попытаться пробиться в свою танковую бригаду. Наш 10-и ДТК воюет где-то западнее Риги, об этом было в газетах. Разрабатываю очередную свою «стратегическую операцию». Надо воспользоваться разбросанным вдоль узкоколейки аммоналом, достать бикфордов шнур, взорвать самую верхушку моей темницы и в суматохе исчезнуть. Пропадать — так с музыкой.

Невдалеке от госпиталя проходит довольно оживленное шоссе, на нем изредка наблюдались машины из нашего корпуса, они узнаются по эмблеме орла, летящего над волнами Днепра. Обсуждаю замысел со своими приятелями, приносящими мне завтрак, обед и ужин. Считают замысел вполне реальным, проблема лишь в том, где достать взрыватель с бикфордовым шнуром. Договорились: они попытаются найти в лесу немецкую гранату, и тогда проблема взрывателя будет решена. Идея завлекла: вот будет веселый переполох. Между тем прошла уже неделя, раны мои начали почесываться. Немного стало обидно: врачи-то что же забыли про перевязки. Хотя я и преступник в их глазах, но человек же, получивший ранение в боях за Родину...

Неожиданно, очень рано утром поднимается ко мне опять начальник госпиталя, я уже проснулся и читаю своего «Батыя». Начальник сходу начинает примерно такую матерную речь: «А иди-ка ты, сержант, отю- да к такой-то матери. Ты у нас был на хорошем счету, хотели оставить тебя работать в госпитале, а ты преподнес такое ЧП». Мне, действительно, предлагала помощница лечащего врача остаться в их отделении санитаром, но я, естественно, отказался. Сменить лихую, интересную танкистскую жизнь на тихую госпитальную — это не для меня. Даже ответил врачу как-то грубо, не догадавшись даже поблагодарить её за добрые слова. Женщины-то, видно было, жалели нас, самых молодых, но уже прострелянных, пытались уберечь.