Поздним вечером пришла Джоан – последний месяц она вела семинары для бакалавров и возвращалась лишь затемно. Ее одежда, – такая стильная и безупречная в начале семестра, – уже не выглядела свежей, под мышками темные пятна, из-за учебных нагрузок у Джоан просто не хватало сил и времени следить за тем, чтобы рубашки были постираны и отглажены.
Джоан сходила на кухню, вернулась в комнату, повесила пиджак на спинку стула, открыла банку энергетика, который теперь пила литрами, не меньше четырех-пяти банок в день, сделала глоток.
– Ты чего? Заболела?
Ли смотрела в потолок.
– Скажи, профессор когда-нибудь повышал на тебя голос? Грубил тебе?
Джоан подняла бровь.
– Что, прости?
Ли рассказала ей об инциденте на дороге. Она не знала, зачем делится – просто хотела проговорить обиду, ждала сочувствия. Но Джоан удивила ее:
– Ну и зачем ты мне это рассказываешь?
– Не знаю. Я немного в шоке. Хотела узнать, что ты об этом думаешь.
Снова молчание, за окном прогремел кузовом грузовик.
– Я думаю, что, если он накричал на тебя, у него были на то причины. – Ли с удивлением посмотрела на нее, Джоан пожала плечами. – Люди просто так не ругаются, Ли. Тем более проф. Ты же знаешь его – он спокоен как удав. Вообще не представляю, что нужно сделать, чтобы его разозлить. Мне кажется, ты все не так поняла.
– Он высадил меня из машины посреди автострады. Что именно я не так поняла?
Джоан вышла из комнаты. Минуты две гремела на кухне посудой и ящиками. Затем снова возникла в дверном проеме.
– Ты же извинишься перед ним?
– Я?
– Не будь дурой. Ты сама сказала, что плохо слушала его, и он вспылил. По-моему, все очевидно. Уверена, он тебя простит, он добрый.
– Я не говорила, что плохо слушала его! Я сказала, что это он решил, будто я его плохо слушала.
– Это не важно, – Джоан отмахнулась. – Просто извинись, и все будет хорошо.
Спустя еще пару дней она набралась смелости и рассказала обо всем Питеру, и по его лицу сразу поняла – он тоже ей не верит.
– Ну не знаю, Ли, – сказал он. – Мне кажется, это как-то, эмм, нереалистично.
Ли очень устала и уже сама сомневалась в себе – а действительно ли Гарин заставил ее идти двадцать миль пешком по обочине? Звучит и правда дико. Кто поверит в такое? Никаких доказательств, кроме мозолей на пятках, у нее не было, и уже второй человек, выслушав ее, вставал на сторону Гарина. Ли казалось, что реальность дала трещину. Еще вчера она хотела написать жалобу…
– Жалобу? Серьезно? Давай-ка посчитаем. – Питер начал загибать пальцы, и она заметила, что он копирует жесты Гарина – или, во всяком случае, старается двигаться как профессор, подражает ему. – Четыре года в бакалавриате, еще два ради получения магистерской, потом два в докторантуре в Чапел-Хилле. Теперь ты перевелась в Колумбию. Восемь лет труда. И что, хочешь все это похерить? – Ли молчала, голос Питера становился все жестче, он как будто отчитывал ее: – Подашь жалобу и подставишь всех нас. Начнется тяжба, проверки. Ты этого хочешь?
– Что ты предлагаешь – забыть?
– Я предлагаю перестать страдать фигней. Если ты обижаешься на все подряд, возможно, академическая среда – не твое. Проф и взял-то тебя только потому, что верит, что ты особенная, потому что у тебя было видение в пустыне.
– Что, прости?
Питер ненадолго завис и вдруг не к месту потянулся, явно стараясь принять расслабленный вид.
– Ничего. Решай сама, я все сказал.
Реакция Питера неприятно ее удивила, но в одном он был прав – на кону восемь лет учебы, ее карьера; она так много сил потратила, чтобы оказаться здесь, поэтому устраивать разборки из-за одной вспышки ярости у научного руководителя, наверно, неразумно. Больше всего сейчас она боялась потерять место – она поймала себя на мысли, что уже не может представить себе жизнь вне читальных залов и лекционных аудиторий; все эти шутки о том, что люди из академической среды не приспособлены к обычной жизни – на самом деле не такие уж и шутки, думала она; весь мир за пределами кампуса казался ей огромным, чуждым, холодным космосом, в который не хотелось выходить – как будто за университетским забором не было воздуха и жизни; не было никого, кто позаботился бы о ней.