Рикошет

После горячего звучит блюз.

Танцую с Василием и рассматриваю рисунок его галстука.

— Что новенького в преступном мире? — хмыкает он.

Чтобы видеть лицо партнера, запрокидываю голову:

— Старушек убивают.

— Да ты что?! Где это?

Называю адрес, где проживала покойная. Василий удивленно тянет:

— Да это ж Аркашкин ЖЭУ!.. Соседа нашего по даче. Да и Люська в этом ЖЭУ раньше работала.

Как тесен мир! Пользуясь случаем почерпнуть информацию, равнодушным голосом произношу:

— И как вы с ним уживаетесь?

— А че? Нормальный мужик…

Я уже не слышу ни музыки, ни голоса Василия. Мысли сосредотачиваются на наборе фактов: ключ от квартиры убитой был у Аркадия Федоровича, указание произвести опись имущества дал он же, дача у него рядом с Нефедьевыми, то есть на остановочной площадке «Юбилейная». Все та же третья зона!

— Жену на участке не увидишь, она с детьми возится, — доносится бас Василия. — У них трое пацанов. Вот Аркаша и упирается. Короче, мужик что надо.

После танца подсаживаюсь к Люське. Она подозрительно смотрит:

— Чего это тебя мой бывший начальник заинтересовал?

Укоризненно поджимаю губы. Люська немного обиженно отвечает:

— Вечно у тебя секреты… Занудный он. Скряга. Когда я в ЖЭУ работала, почти год всем коллективом из него деньги на новую мебель выжимали. Страдал, будто свои выкладывал. И дома такой же. Дачу бы его видела — халупа! Жена мне его рассказывала: привезла из командировки электрокофемолку, так он ее чуть из дома не выгнал, заставил продать, дескать, зачем мне эта хреновина, чаю зеленого попьешь.

Закидываю удочку:

— Наверное, и с жильцами такой?

— Не говори! Месяцами за какой-нибудь ерундой ходят. Правда, если старик или старуха, сразу весь дефицит выкладывает. Дескать, старость уважать надо, откуда у пенсионеров деньги, чтобы сантехнику в магазине приобретать, — Люська возмущенно фыркает. — Нет у них денег! Одной старухе чуть не каждый месяц что-нибудь меняли, все за бесплатно. А у нее, говорят, перстень чуть не за сто тысяч!

Над столами появляются струйки дыма, но официанты делают вид, что не замечают курящих. Марков тоже осторожно курит. В блюдечке, приспособленном им под пепельницу, уже лежит докуренная только до половины сигарета. Разглядывая ее, убеждаюсь, что это «Опал».

Вижу, что Толик совсем приуныл, и приглашаю его на вальс. Он вздыхает послушно выбирается на открытое пространство.

После вальса — кофе.

Гурьбой покидаем ресторан. На улице Люська тоненько выкрикивает:

— Хорошо-то как! Теперь только в безалкогольные и будем ходить! Спокойно: ни хулиганов тебе, ни пьяни всякой. Поели, повеселились и домой!

Василий искоса смотрит, но ничего не говорит. Марков поддакивает Люське:

— И на следующий день себя прекрасно чувствуешь.

— М-да, — одними губами соглашается Толик.

На остановке прощаемся.

У своего подъезда задираю голову. На кухне горит свет. Наверное, мама ждет появления своей непослушной дочери. Чмокаю Толика в щеку и спешу домой.

18.

Шеф уже на месте и беседует с кем-то по телефону. Забавно видеть его через оконное стекло: брови серьезно сдвинуты, губы шевелятся, а звук выключен.

Павел Петрович замечает, что на него глазеют. Демонстративно смотрит на часы. Понимаю намек и взбегаю на крыльцо.

Дверь в кабинет моего коллеги Селиванова распахнута настежь. В коридоре стоит тяжелый запах табачного дыма. Заглядываю к нему, невольно вздыхаю:

— Что с тобой, Евгений Борисович?!

Селиванов отрывает от бумаг взгляд великомученика, проводит ладонью по щеке, покрытой пегой щетиной, отрешенно сообщает:

— «Огнеупор» добиваю.

— И дома не был?

— Когда?! — вопрошает Селиванов.

— И не завтракал?! — ахаю я.

— Когда?!

Бедный Селиванов! «Огнеупор» окончательно доконает его. Писклявым голоском круглой отличницы и любимицы преподавательского состава школы говорю:

— Милая бабушка, моя мамочка испекла пирожки…

Выкладываю из сумочки пакет с пирожками, которые действительно испекла мама и чуть ли не силком вложила мне в руки. Лицо Евгения Борисовича светлеет. Он слегка конфузится, но голод не тетка. Предлагаю сварить кофе. Селиванов энергично трясет головой, и по нечленораздельному мычанию становится ясно — он не против.

Пока закипает вода, Евгений Борисович расправляется с пирожками. Покончив с едой, сыто откидывается на спинку стула, назидательно поднимает вверх палец:

— Кофе с пирожками — это плебейство!

— Пирожки с луком тоже, — парирую я.

Прихлебывая горячий кофе, Селиванов щурится от удовольствия и лезущего в глаза дыма папиросы.

— Спасибо, Лара, — проникновенно говорит он.

Потом внезапно отставляет бокал и судорожно начинает перебирать раскинувшееся на столе море бумаг. Выудив какой-то протокол, вкладывает в один из томов «огнеупорного» дела.

— Евгений Борисович, — укоряю я. — Кофе остынет.

Он кивает, делает несколько глотков, но тут же принимается рыскать по столу глазами. Виновато поясняет:

— Понимаешь, в голове что-нибудь всплывет…

— Заканчиваешь дело?

Селиванов отчаянно стучит по дереву козонками пальцев: