Рикошет

Если бы шеф и не сказал, что Евгений Борисович закончил разбираться с «Огнеупором», все равно бы догадалась. Селиванов выбрит, подстрижен и благоухает ароматами одеколона «Красная Москва».

— Валютчик, значит? — выслушав меня, оглядывает Маркова Евгений Борисович, хмыкает, придвигает пишущую машинку и, забросив в рот папиросу, оживляется.

Марков стоит насупившись. Ободряюще улыбаюсь ему и выхожу.

Возвращаюсь к себе. Меньше всего мне сейчас хочется разговаривать с Маринкой, но звонит именно она.

— Слава у тебя был?!

— Да.

— Что же теперь будет?! — чуть не плача, спрашивает Маринка.

— Хуже, чем было, не будет. Ты же знаешь, он совершил преступление…

— Его арестуют?!

— Это не я решаю. Дело ведет другой следователь.

— Ты не крути, отвечай! — взвинченно кричит Маринка.

Не люблю выдавать авансы, но, прикинув все «за» и «против», говорю:

— Думаю, сейчас его не возьмут под стражу.

Маринка долго хлюпает носом, потом прочувствованно, словно я ей чем-то помогла, выдыхает:

— Спасибо… Даже если его посадят, буду ждать.

Маринка — непредсказуемый человек. За это я ее и люблю.

42.

В аллеях городской больницы тихо, и совсем не верится, что она расположена почти в самом центре промышленного района. Только угрюмо шумят сосны, покачиваясь от порывов ветра.

Прокурорская «Волга» тормозит у приемного покоя. Водитель откидывается на сиденье:

— Я подожду вас, Лариса Михайловна.

— Спасибо, Виктор.

Доктор Шабалин выбегает в приемный покой. Видит меня, и жизнерадостное выражение сползает с его лица:

— Что с вами? Вы плохо себя чувствуете?

Слабо улыбаюсь:

— Может женщина хоть иногда позволить себе плохо выглядеть?

Шабалин смущается, бормочет, что ничего подобного он не имел в виду, потом довольным голосом сообщает:

— Пуховой стало лучше! Можете с ней побеседовать… Но недолго. Состояние не столь стабильно, как хотелось бы…

Пухова лежит вытянувшись и не мигая смотрит вверх. Одеяло натянуто до подбородка, голова повязана белым платочком. Желтое лицо покрыто мелкими морщинами, рот слегка перекошен.

Шабалин склоняется над кроватью:

— Августа Дмитриевна… С вами хочет поговорить следователь. Вы не против?

Губы Пуховой вздрагивают:

— Не против.

Доктор придвигается ко мне:

— Спрашивайте.

Достаю из сумочки бланк протокола допроса свидетеля. Смотрю в мутные глаза больной:

— Малецкий при вас убил Анну Иосифовну?

Уголок рта Пуховой приподнимается:

— Я была на кухне.

— Между ними произошел скандал?

— Да… Он кричал, что она отстраняет его… что он стал не нужен.

— А Стукова?

— Она дразнила… Смеялась, что он плохой купец… Велела вернуть монеты, которые недавно давала, и цепочку.

— Что было дальше?

— Сказала, что будет ложиться спать… велела ему уходить.

— Он ушел?

— Я услышала вскрик, вбежала в комнату… Она лежала у кровати… Он над ней… с утюгом… Я гладила белье и оставила утюг на столе. Он вытряс шкатулку и увидел меня… Так посмотрел… Я подошла и закрыла Анну Иосифовну одеялом… Жутко стало.

— Почему сразу не сообщили?

— Боялась… Он сказал, что убьет, если скажу… Старая, а жить хочется… У него было такое лицо… Я и побежала… Пришла домой… И страшно, и будто куль с плеч сняли… Она ведь и меня всю жизнь дразнила… Смеялась…

— Как вы оказались в квартире Стуковой на следующий день?

— Не по себе было… Столько лет при ней состояла…

— Вы же разговаривали со следователем. Почему же и тогда умолчали?

— Не успела… Она про драгоценности спрашивала… Я все обсказала… Тут Малецкого увидела, мне и стало плохо… Не помню, как и попала сюда.

Пухова одними зрачками обводит палату и закрывает глаза. Шабалин смотрит на нее с тревогой, аккуратно берет меня зе локоть:

— Все, Лариса Михайловна, все… Больной необходим отдых.

Едва я появляюсь на крыльце, водитель прокурорской «Волги» откладывает в сторону книгу, предупредительно распахивает дверцу.

— Закончили? — улыбается он.

— Закончила.

43.

В жизни бывают разные сюрпризы: приятные и неприятные.

Этот относится к числу приятных. Впервые за многие годы нашего знакомства мой любимый входит ко мне в кабинет. От неожиданности даже забываю обрадоваться.

— Лара, я билеты в кино взял, на «Трех мушкетеров». Давай скорее. Еще надо домой забежать, поужинать.

С удивлением смотрю на него. Толик никогда не был приверженцем приключенческого жанра.

— Пойдем, пойдем, — торопит он. — Уже восьмой час.

Сгребаю бумаги, заталкиваю их в сейф, и мы выскакиваем из прокуратуры.

Ветер стих. На улицах полно прохожих. Вливаемся в этот стремительный поток, и вскоре он выносит нас на остановку, Если тротуар можно сравнить с рекой, то остановка — ее дельта. Здесь так много людей, что решаем идти пешком.

Сережка встречает нас ворчливым возгласом:

— Сколько ждать?! Я тут пашу, как вол, ужин им готовлю… Остывает же!

Быстро скидываем обувь, моем руки и спешим на кухню, где посреди стола возвышается глубокая сковородка с холмиком крупно порезанного зеленого лука. Лишь какой-то очень знакомый запах говорит: под луком что-то есть.

— Яичница! — гордо сообщает Сережка. — Пятнадцать штук вбухал!