Рикошет

Кромов улыбнулся. В этом вопросе был весь отец. Как на ладони. С полной углубленностью в работу сельского участкового инспектора, с полной атрофией каких-либо других интересов. Правда, хозяйством он занимался, но лишь благодаря настырности матери, которой приходилось неделями канючить, прежде чем отец прибивал какую-нибудь доску или латал протекающую крышу сарая.

— Если я только народился, — улыбнулся Кромов, — значит, двадцать пять…

— Да-а, — протянул отец так, будто мысленно подсчитывал прошедшие годы. — Да-а… На пенсию уже могу идти… Слушай, может, действительно податься? А?.. Митрич вон пасеку продает, мне подешевле отдаст. Буду пчел разводить, медком приторговывать… Как смотришь, сын?

— Положительно, — с самой серьезной миной ответил Кромов.

— С матерью спелся, — хмыкнул отец. — Не дождетесь… Пока еще в старики записываться не собираюсь…

— И слава богу, — сказал Кромов.

Отец положил ладони на колени, проговорил:

— Старший-то Агафонов — хороший мужик был, незлобивый. Израненный с фронта пришел. Матрена за ним, как за дитем ухаживала-выхаживала… Только на ее стараниях и протянул десяток лет… Петьке пятнадцатый год шел. Засуха тут случилась, давно этакой не было… Хозяйство-то все на Матрене, Петька и в то время худосочным был… Без мужика, сам знаешь, в селе-деревне швах… А тут еще засуха… Коровенка у Матрены на пожухлой траве отощала, доилась еле-еле. Конечно, если бы откормить, выправилась бы, да где сена взять?.. — отец вздохнул, продолжил: — Вот и обмолвилась баба, что резать корову придется…

— Ну?

— Ну-ну! — недовольно передразнил отец. — Пожалел Петька ту коровенку, лошадь у соседа взял да по первому снежку и привез домой сено… Колхозный стожок-то был… Обнаружил я виноватого быстро, молодой, ретивый, служил рьяно, под ножи-дробовики лез… Навроде тебя…

Кромов невольно повел плечом. На нож он полез не из желания прослыть героем. Получилось так, что другого выхода просто не было.

— Ладно, не дергайся, — успокоил отец. — Не упрекаю тебя, действовал, как подобает… Ну и вкатили Петьке Агафонову на полную катушку, как, значит, расхитителю народного добра, по Указу от сорок седьмого года, он тогда еще действовал… Мать его, Матрена, слезами уливалась, меня упрашивала, чтоб пожалел.

Отец замолчал. Кромов чувствовал, что тяжело даются отцу эти воспоминания, растравляет он ими душу, пожелал даже мысленно, чтоб выглянула из сеней мать, позвала обедать.

Но ничего не произошло.

Отец оторвал взгляд от пыльного носка сапога, взглянул на Кромова так испытующе, словно надеялся прочитать в глазах сына ответ на важный и неотступный вопрос.

— Надо было пожалеть, а?.. — глухо произнес он. — Сено-то изъяли, даже коровенка разговеться не успела… А жизнь Петькина по-иному могла сложиться… Мда-а… Глянул сегодня в его справку, а там… Кроме судимости за сельмаг, когда он то ли семь, то ли восемь бутылок «Московской» унес, одна мелочь-шелуха… Кражонки, хищения мелкие, хулиганка… Из зоны мужик и не вылазил… Лет-то ему еще не сильно, а выглядит на все шестьдесят.

Кромов не знал, что и как ответить отцу. А тот и не ждал слов, сам давно принял решение. Он поднялся, пошел в дом, На крыльце обернулся:

— Квасу принести?

Спиной ощущая взгляд Кромова, Агафонов неторопливо приближается к буфету. Сына участкового из родного села он признал сразу, хоть и видел давненько, перед последней еще отсидкой. Вылитый отец. Тот тоже вечно насупленный, словно обделили чем. И взгляд такой же, аж в спине жжение.

Ноги Агафонова стали сами собой отворачивать от цели. Он одернул себя. Чему быть, того не миновать! Пусть при сынке участкового, пусть смотрит… Хоть отпишет отцу, что так, мол, и так, видел, дескать, Петьку Агафона, опять он по-дешевому залетел… А как не залететь? Надоело все хуже горькой редьки! Откинулся, на летнем сыпучем песочке прогрелся, после зоны проветрился, погулял маленько, попил… Нынче-то шибко не разгуляешься, вволюшку водочки не попьешь — народишко не тот пошел, да и очереди опять же… И менты другие стали. Прилипчивые, прямо насквозь своими буркалами сверлят… Холодно уже, мозгло, как в штрафном изоляторе. Да еще простата клятая покою не дает. В больничку надо, Петруха, в больничку… Там и с одним подгнившим легким дышится, было бы два — совсем лафа: тепло, светло, мухи и те не кусучие, ласковые, ленивые мухи… Окружающие к тебе с почтением, какой-никакой Агафон, а особо опасным признан. Судьиха молоденькая постаралась, вместе со сроком и рецидивистом особо опасным признала. Еще перед последней отсидкой было дело, в городе он тогда набедокурил, кураж взял. Впрочем, Агафонов зла на ту судьиху не держал, поднабралось кражонок. Не она, другой бы кто ублажил. Так-то оно и лучше, когда особо опасный. С полосатиками, на особом режиме, спокойнее. Людишки все со стажем, жизнь повидали, понюхали, между пальцами растерли, кое-что из старого помнят, кое-какие законы воровские блюдут. Хоть не подличают, как вся эта нынешняя шелупонь.