Рикошет

Но все это доносится до меня, будто с другого конца нескончаемого и темного коридора. Внезапно появляется лицо Маркова. Оно стянуто неподдельным ужасом. Глаза широко раскрыты и пусты.

Пассажиры прильнули к окнам. Плющат искривленные лица о пропыленные стекла.

Милиционеры что-то говорят, но вижу только шевелящиеся губы.

Ноет сирена «скорой помощи».

Между шпал сиротливо лежит никому не нужная модель самоходной баржи с исковерканным капитанским мостиком и сломанными мачтами. Из пробоины в трюме выкатился золотой червонец дореволюционного чекана.

40.

Какой идиотский рисуночек у этих обоев! Как только пришло в голову купить их?

Закрываю глаза. Пытаюсь представить бесконечную голубизну моря, но вновь мелькает огонь волос и две ярко-белые полоски между коричневыми носками и черными брюками.

Надо собраться и разлепить отяжелевшие от непрорвавшихся слез веки. Надо, но во мне вдребезги раскололся сосуд с волей, упорством, настырностью. Осколки разлетелись далеко — не соберешь, не склеишь.

Переворачиваюсь на спину и смотрю в потолок. Он бел, пуст, и ни о чем не напоминает.

Легче не становится.

Мама уже не заглядывает в комнату. Осознала бесполезность попыток накормить и разговорить меня, а теперь названивает по телефону всем подряд: Люське, моей троюродной тетке, Маринке, каким-то своим сослуживцам. Через закрытую дверь слышны ее вздохи.

Нервный звонок в дверь. Еще один.

Зачем он так?! Это очень похоже на тот, трамвайный.

Мягко ступая в великоватых ему папиных тапочках, Толик проходит в комнату и бесшумно опускается на стул. Хочу погасить тревогу в его глазах улыбкой, но лишь кривлю непослушные губы. Он осторожным движением откидывает с моего лба разметавшуюся челку. Отстраняюсь. Может быть, излишне резко. Толик смотрит испуганно. Молчу.

— Я все знаю, — тихо и предельно спокойно говорит он.

Не могу справиться с раздражением, почти кричу:

— Что ты можешь знать?!

Кажется, это моя первая фраза после случившегося.

— Я разговаривал с Павлом Петровичем. Он не видит в твоих действиях нарушений процессуальных и этических норм. Считает, что расследование велось верно.

— Расследование?! Да нас, баб, за сто километров нельзя подпускать к прокуратуре! Истерички все! Ничего толком сделать не можем. Одна рожает, другая носится со своими сомнениями, как дура с миноискателем.

Толик негромко, но решительно возражает:

— Ты не права.

— Не права?! — с непонятно откуда взявшейся злостью шиплю я. — Да не будь такой дуры, как следователь Привалова, Малецкий был бы жив!

Толик с сомнением качает головой:

— Это еще как сказать…

— Другой бы не стал раздумывать, затолкал бы Малецкого под стражу и ничего бы не случилось!

Толик насупленно молчит, потом неожиданно взрывается:

— И кому бы от этого стало легче?! Тебе?! Обществу?! Или, может, матери убийцы?! Его детям?! Жене?!. В порядочной семье сын, муж, отец попадает в тюрьму и ему грозит высшая мера. Каково?!. Может, последний шаг Малецкого и был самым мудрым в его жизни? Павел Петрович говорит, что дело будет прекращено в связи со смертью виновного. Не лучший ли это исход для всех, и прежде всего для самого Малецкого?

— Не лучший! Самоубийство еще никогда не решало никаких проблем!

Толик решительно вдавливает очки в переносицу:

— Если человек честный и порядочный! А если преступник — для него это прыжок от всех и от самого себя.

— Все равно я обязана была предотвратить случившееся!

Некоторое время Толик сопит.

— А Селиванов вообще считает происшедшее несчастным случаем, — въедливо сообщает он. — Просто-напросто Малецкий решил сбежать. Видела же в кино: прыгает человек перед самым носом трамвая, а преследователь не успевает.

— В кино! — сардонически хмыкаю я. — Малецкий был не такой, чтобы сбегать. Он был слабый.

Толик возмущенно восклицает:

— Слабый?! Старуху убил и целый месяц ни гугу. Нашла слабого!

— Я себе этого никогда не прощу. Валентина заготовила санкцию на арест и правильно сделала.

Толик настырно возражает:

— А Павел Петрович считает выводы Валентины Васильевны скоропалительными.

— Может, и скоропалительные, но зато правильные!

Толик не уступает:

— Она же и жену Малецкого хотела упрятать.

— Ничего бы с ней не сделалось! А вот потеря мужа!..

— Она его давно потеряла! Человек, скрывающий от жены свои махинации и боящийся разоблачения, не может быть ни хорошим мужем, ни отцом. Не забывай — он убийца! Его же преступление по нему же и ударило.

— Стукова сама толкнула его на это! Она во всех разжигала корысть!

— М-да… Рикошет…

41.

Вскакиваю, и до меня доходит, что звонит не зыбко покачивающийся на рельсах трамвай, а будильник. Сердитым движением заставляю его замолчать. Во рту вкус железа, во всем теле неприятная вялость.

Бреду в ванную комнату. Открываю кран. Жду, когда наберется горячая вода, и погружаюсь в нее. Лежу ровно пять минут, после чего встаю под колючий холодный душ.

Отец встречает меня на кухне наигранно бодрым возгласом:

— Давай скорее, завтрак стынет!

— Приветик! — пытаюсь ответить тем же тоном.

Отец оборачивается к маме:

— Ну вот, а ты говорила…

— Ничего я не говорила, — боязливо косится на меня мама.