Рисунки на песке

А потом наступил трудный час, проклятый час «Дороги». Вся беда, на мой взгляд, была в инсценировке Вениамина Балясного. Внешне очень эффектная, она как бы восстанавливала планы М. А. Булгакова по переводу «Мертвых душ» на сцену, от которых сам Михаил Афанасьевич впоследствии отказался, посчитав их ошибочными. Просветительский же пафос автора новой инсценировки строился на предположении, что, признав свой замысел ошибочным, Булгаков слукавил, видя, что он не по зубам режиссерам мхатовской постановки. Было решено исправить мхатовскую «оплошность».

Эфрос начал репетировать, и довольно скоро стало ясно, что эта телега неподъемна, что она не может ехать, и не потому, что режиссер бездарен или актеры паршивые, а потому, что сама конструкция абсолютно неверна. И вот тут начались наши длительные, жестокие споры с Анатолием Васильевичем. Мне досталась роль Автора — так она называлась в спектакле. Автором «Мертвых душ», как известно каждому школьнику, является Николай Васильевич Гоголь. Но играть Гоголя (и в этом мы были с режиссером солидарны) было нельзя. Значит, мой персонаж — это некий абстрактный Автор, написавший вполне реальные «Мертвые души», но не Гоголь. Тогда — кто? «Не дает ответа», как сказано у того же автора.

Автор не участвует в действии, но он его комментирует, даже больше — рождает «из себя». По инсценировке, мне приходилось вступать с моим героем в общение, ехать с ним в одной бричке, делиться наблюдениями и т. д. В свою очередь, моему герою была отдана часть авторских наблюдений. Я, в силу своего характера, все время встревал: говорил, к примеру, что не может Чичиков быть равен Автору по интеллекту, а в инсценировке получалось именно так, поскольку Чичикову были переданы некоторые мысли Гоголя. Получалось, что не только Автор комментирует поступки своего персонажа, но и персонаж не прочь высказаться по поводу сотворенного Автором. В этой пьесе Гоголь стал похож на какого-нибудь помещика Костанжогло — идеалистически настроенного героя второго тома «Мертвых душ». Происходило двойное оглупление Автора, оправдывать которое в спектакле должен был, увы, я.

Взять, к примеру, эпизод с «птицей-тройкой». Он вызвал у меня особенно ожесточенный спор с Эфросом. Я говорил, что сам понимаю, куда «прискакала» Русь, и знаю, разумеется, остроумное и во многом провидческое мнение, что мчит Русь-тройка не кого-нибудь, а Чичикова. Однако, если вслушаться в интонацию, с которой написан Гоголем этот монолог, то станет ясным, что автор верит в эту Русь, перед которой «сторонятся, давая ей дорогу, другие народы и государства». И произносить этот монолог надо именно с его верой в эту Русь. А слова «Дай ответ…» — не более чем риторические, которые и не предполагают каких-то возражений. И уж во всяком случае, не могут звучать в устах Автора как крик отчаяния, чего от меня требует режиссер: «Дай ответ! Дай ответ! Не дает ответа…» Этот монолог у Гоголя — не истерика, а патетика! А мне на это возражают: так вы ведь не Гоголя играете! А — кого? А автора, который и т. д. — словом, по кругу и до бесконечности… В инсценировке этот монолог дан в финале первого действия, после того, как Автор «нахлебался» картин русской жизни и впал в полное отчаяние. Я чувствовал, что мы вступили в неравную борьбу, и говорил режиссеру: «Анатолий Васильевич, Гоголь превыше нас, он отомстит…»

Так, к сожалению, и произошло. Работали очень долго — два года, и ничего не получалось. Отношения стали сложными, конфликты Эфроса с исполнителями участились. Актеры начали покидать театр, я еще держался дольше других. Ушли Петренко, Даль, Любшин, Коренева. Два года я пытался доказать Эфросу, что все попытки, адские усилия самого Анатолия Васильевича, наши старания мучительны не оттого, что мы не способны выполнить его режиссерский рисунок, а от антигоголевской по сути, претенциозной, надуманной, «химической» инсценировки Вени Балясного. Нет слов, в нашем деле энергия заблуждения способна творить чудеса, но только в том случае, если перед нами — нагромождение химерических препятствий, которые можно преодолеть. А тут — литая проза Гоголя. И классик за себя постоял. Эфрос же все относил на мой вздорный характер.

— Хорошо, Анатолий Васильевич, если вы считаете, что корень зла во мне, то прошу вас: освободите меня от этой работы, назначьте другого исполнителя!