Рисунки на песке

Зная, как Эфрос не любит характерность, я иногда хитрил, незаметно для режиссера вводил все-таки некоторые облегчающие мне работу приспособления. Я понимал, к примеру, что во мне, как и во всяком человеке, есть что-то от Кочкарева, однако я не совсем Кочкарев. Мне хотелось добавить что-то совсем не мое: должен же Кочкарев чем-то отличаться, например, от Дон-Жуана. Пластика, речь — это само собой, но мне казалось, что я должен помочь себе какой-то деталью, характерностью. Я убежден, что это помогает. В этом смысле для меня очень авторитетны Михаил Александрович Чехов и Федор Иванович Шаляпин. Как они умели использовать внешние средства! И вот я тихо, незаметно выдавал некоторые внешние приспособления, без которых не мог бы играть эту роль. Скажем, Кочкареву я добавил шарнирную походку, жокейскую кепочку, которую он надвигает то так, то этак, а позже, репетируя Ракитина в «Месяце в деревне», обязательно надевал парик. Хотя как раз эту роль я играл максимально от себя, но все же понимал, что Ракитин не может быть лысым.

Во время работы над «Женитьбой» у Анатолия Васильевича случился инфаркт, и я навещал его в больнице. Тогда мы еще дружили, если этим словом вообще можно определить отношения, которые Эфрос допускал с артистами — при внешней мягкости, дружественности он всегда держал актеров на расстоянии и, может быть, правильно делал. Тогда театр был в расцвете славы, нас стали приглашать за границу. В театр пришли Олег Даль, Алексей Петренко, Лена Коренева. Интересовался театром Слава Любшин — он часто сидел на репетициях в фойе (позже он работал в театре, но недолго). Готов был прийти Александр Калягин.

Итак, это был пик. Но пик, как известно, является и началом спуска. Во всяком случае, именно так это было в Театре на Малой Бронной, когда ставился «Месяц в деревне».

После работы над «Женитьбой» Эфрос уже вполне признал меня своим. Можно сказать, что именно в это время у нас с ним был «медовый месяц». И когда он распределял роли в «Месяце в деревне», я получил роль Ракитина уже в одном составе. Мы начали работу. Методология репетиций была все та же, бесконечно нравящаяся мне: спектакль-разбор, блестяще и талантливо сделанный Эфросом, определение действенной сути пьесы и мгновенные наши пробы еще без текста, но «на ногах». Конечно, его интересовала в пьесе прежде всего фигура Натальи Петровны, которую играла Ольга Яковлева. Я помню его показ линии Натальи Петровны в третьем акте, которую он предлагал Яковлевой. Он говорил:

— Оля, это Федра в своих страстях.

Но Ольга Михайловна этот рисунок не приняла. И Эфрос отступил. Он сказал:

— Ну, может быть, Ольга Михайловна права, она женщина, ей виднее.

Но темперамент акта, а стало быть, всего спектакля, с его резкими, страстными ходами, упал на градус ниже. И все же главная тема — тема уходящего благородства и рыцарства, тема страсти, не дающей себя распустить до конца и в результате в каком-то смысле приводящей к гибели личности Натальи Петровны, — осталась в спектакле. Но уже совсем в другом эмоциональном регистре.

Мне кажется, в этом спектакле у Эфроса уже было много просчетов. И работать в нем было труднее, чем в предыдущих. Пьеса Тургенева во многом разговорная, литературная. Встал вопрос о сокращениях. Я с самого начала заныл: «Сколько можно говорить? Говорим, говорим…» Предлагал сократить длинные монологи. Но Эфрос не торопился, считал, что сократить текст мы всегда успеем.

Я не вполне понимал, почему конструкции декораций должны быть из металла — только для того, чтобы их разобрать в конце, разорив это «дворянское гнездо»? Я не понимал карет, которые вначале были задуманы как Колины игрушки, но Коля исчез из спектакля, а его игрушки застряли на сцене, хотя, мне казалось, были уже совершенно не нужны… Когда я спросил, зачем они вообще, Эфрос сказал шутливо, иронией останавливая мою актерскую наглость: «Критики разберутся». Было странно, что все мы одеты в одинаковые костюмы: и доктор Шпигельский — недворянин и бедняк, и Ракитин… Ушли из спектакля персонажи пьесы как бы второстепенные — доктор Шарп, девушка Катя, Коля, еще кто-то, то есть, как мне казалось, началось то же, что было при постановке «Отелло»: вместо того чтобы исполнять Девятую симфонию Бетховена с помощью оркестра и хора, Эфрос играл ее всего на двух роялях.

В таких случаях, как мне кажется, классика начинает жестоко мстить за себя. Нечто подобное произошло и с «Месяцем в деревне», хотя впоследствии спектакль этот считался очень удачным, его возили в Англию, в Германию; с большим успехом играли в Москве — и всюду была очень хорошая пресса. Но моя душа восставала и сопротивлялась, когда приходилось катать по сцене металлическую конструкцию, крутить ее — одному или со всеми вместе. Мне трудно было судить об этом спектакле изнутри, но потом я увидел его со стороны, когда Анатолий Васильевич сделал его телевизионную версию, к сожалению, очень неудачную. Дело не только в том, что были актерские замены, но телевидение выявило и однотонность, одномерность этого спектакля…